Добраться до перекрестка Лексингтон-авеню и Шестьдесяттретьей улицы было непросто. Ветер выл, заметая снегом машины, стоявшие уобочин. Сдавшиеся автобусы, сошедшиеся замерзшими динозаврами в районе Двадцатьтретьей, время от времени отваживались покинуть стадо, неуклюже двигаясь подорожкам, оставленным снегоочистителями, подбирая редких путников, что,размахивая руками, вырывались из теплых парадных, скользили по тротуарам,пробираясь через сугробы, и наконец забирались в автобус — глаза влажные, лицакрасные, а у Берни так и вовсе — вся борода в льдинках.

О такси и речи быть не могло. Простояв на Семьдесят девятойулице минут пятнадцать, Берни направился в южном направлении. Он частенькоходил на работу пешком. Идти всего ничего — восемнадцать кварталов:Мэдисон-авеню, Парк-авеню, а потом по Лексингтон-авеню направо. Он прошелчетыре квартала и решил, что на таком ветру гулять все-таки не стоит, тем болеечто какой-то сердобольный швейцар позволил ему дожидаться автобуса в вестибюле,что Берни и сделал. Таких смельчаков, как он, было немного, здравомыслящаяпублика почла за лучшее остаться дома, решив, что в такую погоду ни о какойработе речь идти не может. Берни нисколько не сомневался, что пусто будет и вмагазине. Однако он был не из тех, кто любит сидеть дома, предаваясь бездельюили тупо глядя в телевизор.

Никто не заставлял его целыми днями пропадать на работе. Онпроводил на ней шесть дней в неделю, появляясь там и тогда, когда от него этогоне требовалось, как было, скажем, сегодня. Просто Берни любил магазин. Восемьэтажей «Вольфа» делали его жизнь осмысленной. Этот год был очень важным. Онипредставляли семь новых серий, четыре из которых велись лучшими европейскимимодельерами, — американские магазины готовой одежды ожидало очередное изменениемоды. Именно об этом он думал, глядя из окна автобуса на занесенные снегомулицы. Он не видел ни сугробов, ни людей, бегущих к автобусу, ни того, во чтоони одеты. Его внутреннему взору представлялись весенние коллекции, виденные имв ноябре в Париже, Риме и Милане, ему вспоминались блистательные манекенщицы,выплывавшие на подиум дорогими куклами. Он лишний раз порадовался тому, чторешил пойти на работу. Ему хотелось взглянуть на манекенщиц, подготовленных кбольшому показу, который должен был состояться на следующей неделе. Он принималучастие в обсуждении моделей, теперь же хотел увериться в том, что иманекенщицы подобраны правильно. Бернарду Фаину нравилась любая работа — отпроведения калькуляций и покупки тканей до подбора моделей и утверждения формыпригласительных билетов, рассылавшихся почетным клиентам. Это были частиединого целого. Здесь все имело значение. В каком-то смысле работа у «Вольфа»мало чем отличалась от работы в таких компаниях, как «Юнайтед Стейтс стил» или,скажем, «Кодак». Они торговали неким продуктом, точнее, неким наборомпродуктов, специфика которого определяла специфику работы.

Скажи ему кто-нибудь пятнадцать лет назад, в ту пору, когдаон играл в футбол за команду Мичиганского университета, что его будут волноватьтакие вещи, как нижнее белье манекенщиц и проблемы показа ночных рубашек, он быдолго смеялся или, скорее, дал бы обидчику по зубам. Теперь это казалось емусмешным; сидя на восьмом этаже в своем огромном офисе, Берни порой вспоминал опрошлом, и оно неизменно вызывало в нем улыбку. В течение первых двух лет,проведенных им в Мичигане, его интересовало буквально все, затем он избрал себенишей русскую литературу. Достоевский был героем первого семестра его юниората,соперничать с ним мог только Толстой, которому, в свою очередь, почти неуступала Шила Борден. Шилу он встретил в первом русском классе, куда егопривело стремление научиться читать русских классиков в подлиннике, ибо читатьих в переводе означало не знать их. Он прошел интенсивный курс языка по Берлицуи теперь мог спросить по-русски — где находится почта или, скажем, уборная, какему найти свой поезд и так далее, при этом акцент Берни крайне изумлял егоучителя. И все же первый класс русского согрел ему душу. То же произошло и сШилой Борден. Она сидела в первом ряду, прямые черные волосы романтично (такказалось Берни) ниспадали до пояса, тело ее было упруго и гибко. В русскийкласс ее привела любовь к балету. Она танцует с пяти лет, сказала она Берни вовремя первого их разговора, понять же балет, не поняв русских, —невозможно. Она была слабонервной, впечатлительной и наивной, но тело ее, этапоэма соразмерности и грации, очаровало Берни, когда на следующий день онувидел Шилу танцующей.

Она родилась в Хартфорде, штат Коннектикут; отец ее работална банк, что, по мнению Шилы, было уделом плебеев. Она мечтала о жизни,исполненной терзаний: мать в инвалидной коляске… больной туберкулезом отец,умерший вскоре после ее рождения… Познакомься они годом раньше, Берни смеялсябы над ней. Теперь, когда ему было двадцать, он относился к ней крайнесерьезно, ведь она, помимо прочего, была потрясающей танцовщицей. Стоило емуприехать домой на каникулы, он тут же заявил об этом матери.

— Она еврейка? — спросила мать, как толькоуслышала имя Шилы. Это имя казалось ей скорее ирландским, фамилия же и вовсезвучала устрашающе — Борден. Конечно, Борден могло быть производным от Бордманеили Берковича, что было хоть и низко, но все же приемлемо. С подобнымивопросами мать приставала к Берни едва ли не с детства и уж, во всяком случае,еще до того, как его стали интересовать девушки. Она интересовалась всеми егознакомыми. «Он еврей?.. А она? Ты не знаешь девичьей фамилии его матери?Бармицва он отмечал?.. Так чем, говоришь, занимается его отец? Но разве она нееврейка?» Казалось, евреями были все. По крайней мере, все знакомые Файнов.Родители хотели отправить его в Колумбийский или даже в Нью-йоркскийуниверситет. Нужно как-то переключиться, говорили они. Мать пыталась настоятьна этом, но он сумел-таки отбить все ее атаки и поехал не куда-нибудь, а вМичиганский университет. Он был спасен! Он оказался в Царстве Свободы,населенном сотнями голубоглазых блондинок, никогда не слышавших ни офаршированной рыбе, ни о кнышах и понятия не имевших о том, когда именно бываетеврейская Пасха. Скарсдейлские девицы, по которым сходила с ума его мамаша, ктому времени успели изрядно поднадоесть ему, и поэтому переезду он был радвдвойне. Он хотел чего-то нового, неизведанного, может быть, даже запретного.Олицетворением всего этого была Шила, поражавшая его своими черными как смолькосами и огромными черными глазами. Она приносила книги неведомых ему русскихписателей, и они читали их вместе — в переводе, разумеется. Во время каникулБерни пытался обсуждать эти книги с родителями, но тема эта их ничуть неинтересовала.

— Твоя бабушка была русской. Если уж ты так хотелизучать русский, тебе нужно было учиться у нее.

— Это разные вещи. К тому же она говорила только наидиш…

Здесь Берни обычно замолкал. Что он ненавидел, так этоспорить с ними. Мать могла спорить о чем угодно. Спор был основой ее жизни, еевеличайшей радостью, ее любимым развлечением.