Доктор сказал, что помочь стимулировать память помогут пять органов чувств.

Я загибаю пальцы: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Доктор особо выделил обоняние и слух. Начал задавать настойчивые вопросы. Что я слышала в тот момент? Какие звуки витали вокруг меня? Он говорил — не могло быть так, чтобы не существовало никаких звуков, так не бывает. Окружающая нас действительность не терпит тишины. Абсолютной тишины вообще никогда не бывает. Что вы слышали? Шум транспорта? Голоса? Может, кто-то кого-то звал? Пусть не близко, не рядом, а вдалеке? Шум ветра? Щебет птиц? Шорохи? Шуршание? Сирену полицейских машин и «Скорой»? Шум воды, льющейся из крана? Скрежет металла? Скрип половиц? Хлопанье дверей? Стук?

Я сказала, что не слышала ничего. И не слышу до сих пор. То есть слух мой не пострадал, и доктор это отлично знает. Я слышу хорошо, когда он спрашивает меня. И слышу все остальное. Но в памяти моей я не слышу ничего. Абсолютная тишина есть, она существует. Доктор не прав. Абсолютная тишина — как вата, как войлок окутывает меня, едва лишь я пытаюсь вспомнить.

Обоняние… И снова доктор очень настойчив. Он снова призывает меня сосредоточиться и вспомнить — чем пахло?

Ничем, милый доктор.

Очень интеллигентный, весьма воспитанный, с хорошими манерами, с отлично поставленным голосом, излучающий сочувствие и участие — добрый доктор-мозгоправ. Психотерапевт, приглашенный матерью по совету знакомых из «ее круга общения».

Он снова задает свои настойчивые вопросы, перечисляя — чем пахло тогда? Приятным, неприятным?

Запах травы? Хвои? Цветов? Влажной листвы? Это же было лето — теплое дождливое лето. Может быть, пахло бензином? Гарью? Асфальтом? Деревом? Железом?

Духами? Одеколоном? Потом? Табаком?

Он не продолжает. Он ждет, склонив голову набок, что я отвечу. Я говорю за него, заканчивая список плохих запахов. Спермой? Мочой? Дерьмом? Блевотиной?

Ничем, ничем не пахло.

Нос мой словно заложило.

Я и до сих пор чувствую запахи, лишь поднося пахучий предмет совсем близко к ноздрям.

А тогда вокруг меня пахло ничем.

Доктор не упоминает запаха крови. Не упоминаю его и я.

Хотя, говорят, крови было много.

Но я не помню.

Никаких запахов я не ощущала. Я не помню запахов. И когда чувствую их сейчас — никаких ассоциаций. Никаких воспоминаний.

Память моя пуста.

Зрение как стимул вообще отпадает. Мне показывали фотографии той дороги в лесу. Приходили в больницу люди из полиции. И показывали мне фотографии, снятые уже после того…

Ну, после всего…

Говорили — взгляните, может, вспомните что-то? Вы ведь там шли.

Я шла?

Там?!

Осязание… С этим сложнее. Потому что я…

Нет, я не помню, что ощущали рецепторы моей кожи — холод, жар, влагу. Этого я не помню совсем.

Но когда осязание сопряжено со вкусом…

Вкус…

Я высовываю кончик языка, совсем как змея, пробующая окружающий мир.

Вкус…

Кончик языка свербит и чешется. Но я не помню ничего.

Точнее, я не могу описать это словами. У меня не хватает слов.

Доктор, когда я это ему сказала, снова предложил прибегнуть к помощи ассоциаций и метафор. На что это было похоже?

Вкус чего?

Что всплывает в памяти, когда вы — вот как сейчас, полуоткрыв рот, — прикусываете кончик языка зубами?

Что приходит на ум? Какой вкус? Вкус чего?

Мифы, доктор…

Я вспоминаю мифы. То, что я учила когда-то.

Какие мифы? Да разные. Вкус… вкус… вкус…

Яблоки Гесперид… Золотые, большие. У них медово-приторный вкус, они чем-то похожи на груши. Гере подарили их на свадьбу с Зевсом, из их семян вырос сад, и его охранял дракон. Гераклу, прежде чем он, совершив свой подвиг, нарвал этих яблок с ветвей, пришлось по щиколотку ступать в драконьем говне, служившем для яблонь Гесперид отличным компостом.

Яблоко Париса — оно кислое на вкус. Зеленое, с острой кислинкой, крупное. Похожее на те, что продают во всех супермаркетах.

Вкус кислоты… нет… вкус меда…

Гиметский мед — тот, знаменитый, с горы Гимет. Темный, засахаренный, полный кусочков отломанных сот и застрявших в них дохлых пчел.

Нет, нет, конечно, нет…

Амброзия — пища богов. Вкус ее… жалок.

Это был лишь жидкий ячменный отвар, сдобренный медом.

Гранат… зерна… Еда Персефоны. Острый кисло-сладкий вкус, терпкость на кончике языка.

Язык свербит…

Но нет, не то. Ломака и притворщица Персефона в чем-то и точно как я. Маменькина дочка. И пережить ей пришлось немало. Спуститься туда… в царство мертвых, как и мне. И вернуться оттуда назад.

Но и это сравнение ложно. Это не вкус зерен граната.

Вкус молока козы Амалфеи с Крита…

Козье молоко. Я вообще не знаю его вкуса. Я никогда не пью молока — ни коровьего, ни козьего.

Вкус того, что ели Лотофаги… Говорят, они копались в иле и ели корни лотоса. Ну совсем как вьетнамцы!

Но это не вкус азиатской кухни.

Снова мимо.

То, что лопал Одиссей на пиру у Цирцеи, — сыр, жареная ячменная мука, вино…

Нет. Не то.

Вкус соуса Гарум, что так любили в Риме. Он же вонял! Его даже было запрещено изготовлять в городах. Людей тошнило от вони гниющих рыбьих внутренностей, что ферментировались в каменных ваннах на палящем солнце.

Но в Риме это ели.

Устричный соус?

Соевый соус?

Нет, не тот это вкус.

Это не сладкое и не соленое.

Не кислое.

Терпкое, да…

Так что кончик моего высунутого языка горит как в огне.

Я прикусываю язык зубами до боли.

В глазах доктора мелькает тревога. Он, похоже, что-то увидел на моем лице. Он мягко и очень настойчиво окликает меня. Я не отвечаю. Я давлю на кончик своего языка сильнее и сильнее.

Доктор снова зовет меня по имени.

И еще раз.

И только тогда я реагирую. Я разжимаю зубы. Они так крепко стиснуты, что это дается мне с большим усилием.

Кончик языка по-прежнему в огне. Там острая боль.