* * *

* * *

Уже очень давно я пытаюсь разобраться в истории Филипа. Мне хочется разгадать тайну, которая за ней кроется. Раз за разом я терпел поражение в этом дознании и не мог распутать узор тех картин, что представали передо мной, картин то жестокости, то комизма, как в любом рассказе, где вожделение доводит до смерти.

Я знаю всё, но я не понимаю ничего. Я знаю всю последовательность событий. Я знаю, как история начинается, знаю тот день и то место: это киоск с кренделями перед универмагом на Бельвью. Я знаю, когда история заканчивается, а именно: тридцать шесть часов спустя, ранним утром четверга тринадцатого марта на одном балконе где-то в пригороде. Мне также ясны события, которые происходят в промежутке между началом и концом: дело с меховым манто, первая холодная ночь в машине, отсутствующий бумажник, сорока, потерянный ботинок, мёртвый японский математик – всё это лежит на поверхности. Но обстоятельства, условия, в силу которых произошли те события, остаются неясными. И чем основательнее я доискиваюсь подробностей, тем более смутным становится мир, в котором разворачивается эта история. Можно подумать, со мной происходит то же самое, что с человеком из пословицы: чем дальше в лес, тем больше дров; однако лес, на этом я настаиваю, есть чистое умозрение, абстрактная система, которая в действительности не встречается. Лес распадается на множество деревьев, точно так же, как небо распадается на планеты, звёзды и метеориты.

После тщетных попыток найти взаимосвязь между картинками я пришёл к выводу, что это не столько история как таковая, которой я не понимаю, а речь идёт скорее о том, чтобы разъяснить мне мою собственную коллизию, выяснить, что хотят мне сказать эти явления, которые меня зачаровывают, околдовывают, а несколько раз даже приводили на грань безумия. Моё существование зависит от этой истории, так я уговариваю себя, и вместе с тем я знаю, как я смешон и что мне нечего бояться; что я мог бы махнуть рукой на события тех мартовских дней – и ничего бы со мной от этого не сделалось, я мог бы вести свою жизнь и дальше так, как было прежде. Фактически я был бы спасён, если бы развёл руками и признался, что потерпел неудачу на истории Филипа. Она оказалась мне не по плечу – хотя и кажется совсем простой. Это похоже на то, как будто я при каждой новой попытке что-то забываю, какую-то подробность, которую нельзя упускать, как будто я теряю знак, который навёл бы меня на верный след. Я знаю, как часто я клялся в этом и тем самым обманывал себя – как пьяница, который обманывает себя последним стаканом. Я игрок, вплотную подошедший к банкротству, который в последний раз просит раздать карты – я хочу отважиться ещё на одну попытку, я ещё раз восстановлю события и после этого уже удовольствуюсь тем, что есть.

Моя страсть не даёт мне меня покоя, да. У меня тоже есть свои одержимости, разумеется, и как любой другой я лучше оставлю их при себе. Не то чтобы я стыдился чего-то, но кое-что просто не подходит к той картинке, которая сложилась у меня о себе самом и которая теперь, в середине моей жизни, согласуется с тем образом, который сложился обо мне у моих сограждан: мужчина со множеством слабостей и ещё большим количеством принципов. Но Эрос не спрашивает, какие образы самих себя мы лелеем, напротив, зачастую кажется, будто он пытался их низвергнуть. У каждого есть своя тёмная сторона, так говорят, но между тем я понял, что для большинства людей мало постижимо в моральном смысле то обстоятельство, что тёмную сторону не всегда можно отнести ко злу, а светлую сторону – к добру. Тёмная сторона – попросту та, которой не хватает света, и довольно долго я не мог понять, что ночью все кошки действительно серы, а не только кажутся такими, нет: у них просто нет цвета. Как я к этому пришёл? Ах да: мои одержимости. Тут я поневоле вспоминаю признание Руссо, которое я прочитал несколько лет назад и которое он, насколько я помню, начинает с того, что составляет о себе самое честное и беспристрастное повествование, ничего намеренно не опуская, а о чём ему нечего рассказать, то пусть будет просто предано забвению. И я припоминаю, как мало я верил этому намерению, я счёл его стилизацией, как говорят, признанием лишь на словах, и я не доверял автору до тех пор, пока он не рассказал о своих сексуальных предпочтениях. Я не припомню, в каких словах, помню только, что это меня затронуло и что с этого момента я начал верить его утверждениям. Уж не стоит ли и мне самому признаться в своих извращениях, чтобы сделать моё сообщение достоверным?

Кое-что в истории Филипа для меня мучительно и постыдно, и это отнюдь не противоестественные, грязные и больные моменты, которые в ней тоже есть. Это ничтожность некоторых деталей, с которой я не могу примириться. Многое кажется почти несущественным и совершенно будничным. Мне было бы гораздо легче, если бы внимание Филипа привлекли не эти балетки сливового цвета, обыкновенные тапочки, которые давно уже перестали быть принадлежностью только танцовщиц. Они продаются в любом универмаге задёшево, прошитые или на клею, с бантиком или без бантика, всевозможных оттенков, матовые и лакированные. И то, что в данном случае они были из телячьей кожи, тонкой отделки и изысканные, не меняет того факта, что в начале этой истории стоит пара дамских туфель.

Начало? С этим вот какое дело. Никто не может определить, с какого события начинается история. В начале господь сотворил небо и землю, так пишут – но чем он занимался до этого? И чем бы ни было то, чем он занимался до этого: почему бы это также не отнести к началу? Физики, которые заменяют бога-творца первоначальным взрывом, возразят, что вопрос абсурдный, поскольку он уже предполагает наличие времени, а время не существовало до бога или до первовзрыва. Книги и фильмы всегда утверждают некое начало, но в действительности после первоначала уже нет больше никаких начал. И пока что нет никакого конца, если это может послужить утешением. Одно втекает в другое; но вот каким образом конец одной истории связан с началом другой, остаётся непостижимо уму человека. Кто хочет распутать ткань действительности, сам в ней запутается. Это то, что я отвергаю. Я хочу разгадать загадку, но я не хочу сойти с ума.

Я свидетель тех мартовских дней, и как свидетель буду повествовать о них, полностью и неприкрашенно. Кое-что выставит меня в дурном свете, но мне это безразлично. Я мог бы – ради того, чтоб казаться достоверным, – в одном месте кое-что опустить, в другом месте кое-что присочинить. Но я не хочу это делать. Моя одержимость, тут я должен в этом признаться, моя одержимость – это правдивость. И будь это сколь угодно пошло или нет, но Филипа привели в движение именно балетки сливового цвета. Почему он за ними пошёл? На это у меня нет ответа. То была игра, по крайней мере поначалу, безобидная и безопасная, ибо если бы Филип мог предположить, что произойдёт с ним в следующие часы, он бы тотчас же отстал от женщины. Он не искал своей погибели, не ждал никакой опасности, хотя в тот момент, когда эта опасность наступила и он понял, на какой ниточке висит его существование, он без колебаний подверг себя этой погибели.