Неизвестно, случалось ли Филипу и раньше наугад следовать за девушкой в своих рейдах по городу, сознательно ли и преднамеренно он предался этой запретной игре. Ибо это было запрещено – пусть и не законом, но правилами приличия. Даже если женщина не замечала преследования, оно оставалось предосудительным, навязчивым, и если Филип хотел оправдать свой поступок, он должен был как можно скорее – при первой возможности – дать ей знать о себе. Оставаться в тени женщины, исподтишка изучать её, разглядывать фигуру, движения, в то время как она исполняла свои дела, забавляться её простодушным неведением – может, это было и заманчиво, но порочно и неподобающе.

В защиту Филипа можно было бы привести то, что он, насколько известно, не имел злого умысла и хотел просто скоротать время, бесполезный час, который надо было как-то убить, поскольку этот Ханлозер его подвёл, а ехать к Белинде было ещё рано. И, кроме того, всякая встреча изначально заставляет нас переступить через ту линию, которой приличия очерчивают каждого человека, ограждая его от вторжений. Кто целует лишь тогда, когда его об этом попросят, и кого целуют, только заручившись его согласием, тем никогда не целовать и не быть поцелованными. Кто хочет что-нибудь узнать о мире, получить доступ к его скрытым тайнам, тот должен входить в двери незваным, не дожидаясь приглашения. Ни одна история, тем более ни одна история любви, не приходит без нарушения правил. Ни одно завоевание не будет успешным без дерзкого присвоения права. Так что если бы Филип захотел заговорить с этой женщиной, в чём нет уверенности, то ему пришлось бы сделать что-нибудь по меньшей мере сомнительное.

Несомненным было лишь то, как он отделился от своей колонны: не колеблясь, так же внезапно и неожиданно, как маленькие дети разжимают пальцы, роняя куклу. За мгновение до этого ни один мускул у них не выказывал напряжения, ничто не предвещало, что сейчас они разожмут пальцы, не было никакого предупреждения, никакого умысла перед этим движением – так Филип оттолкнулся от колонны, так он позволил этим балеткам, этим ступням вовлечь себя в поток, который изливался вниз к Опере.

Она скрылась в толпе, сгрудившейся у светофора, и Филип примкнул к толчее, когда загорелся зелёный и люди пришли в движение, выходя на проезжую часть. С другой стороны им навстречу двигалась такая же стена из тел, человек против человека, никто не уклонялся в сторону, и поскольку у девушки в переднем ряду не было волнореза, который рассекал бы для неё волну прибоя, её оттеснило вправо, за пределы видимости Филипа, и в следующий момент он уже потерял её из виду.

На площади по ту сторону какой-то оборванный тип с бородой и в шапочке, как у Джона Дира, рылся в мусорном баке; прохожий в костюме и с галстуком стоя заглатывал пиццу, нагнувшись вперёд, чтобы не заляпать жиром свою одежду. И если бы Филип хоть на несколько секунд отвернулся к озеру или к киоску, ничего бы не случилось, он вернулся бы назад, в ненадолго прерванную череду своих обязательств и скоро забыл бы те туфли сливового цвета и ту девушку, но поскольку он на мгновение повернулся в сторону запада – пожалуй, случайно, – он снова обнаружил её, у питьевого фонтанчика на краю пешеходного затишья, где и настиг её, когда она склонилась над чашей, спиной к нему, в позе, человечность которой растрогала его и дала ему понять, насколько она отвлеклась от окружающего мира, на какой-то момент забыла заботиться о том впечатлении, какое производила на других. Филипу хотелось бы увидеть её рот; он представлял себе, как она приноравливается к струе губами и капли воды стекают по её подбородку и шее. Он не мог видеть её лицо, видел лишь, как она придерживает левой рукой прядь волос, чтобы та не намокла в чаше, и как она приподняла одну ступню на цыпочки, отчего пятка выскользнула из туфли – слегка порозовевшая пятка, как заметил Филип, с наклеенным пластырем телесного цвета, чтобы шов не натирал нежную кожу.

Тут его спугнул тройной писк из кармана его пиджака. То была СМС от Веры. Она писала, что Ханлозер явился на встречу, хотя и с опозданием, сейчас он уже в кафе и ждёт его.

И что же Филип? Что он делает? Ничего. Он оставляет это сообщение без ответа. С Ханлозером он мог бы встретиться и на следующей неделе. Наверняка это опоздание было спланировано, а Филип не хотел, чтобы Ханлозер почувствовал на своей стороне более длинное плечо рычага. Малейшая слабина Филипа повысит цену покупки. И даже если Ханлозер соскочит и станет искать себе другого покупателя, не такая уж это будет потеря. Не настолько Филип был заинтересован в этой сделке – подумаешь, наклонный участок на краю разбросанного посёлка, на нём едва разместится домишко на семью из пяти человек. Для Филипа это был лишь приработок по сравнению с Гран-Канарией, где он через двое суток продаст последние единицы. А Вера? Почему он не ответил ей? Потому что он её знал. При малейшем сбое графика она форменным образом не находит себе места. Ему пришлось бы привести ей причину, почему он заставляет этого Ханлозера сидеть и ждать, Вера тут же подыскала бы в расписании новое окно для встречи, которое ему пришлось бы подтвердить, всё это вовлекало его в каскад из семи сообщений как минимум. А у него сейчас не было времени на это, он должен был идти вслед за женщиной к мосту через устье реки.

Поскольку ради неё он поставил на кон свой бизнес: чего Филип хотел от этой женщины? Может, он её знал? Или думал, что знает? Может, она ему напоминала кого-то из прежних времён? Если он её не знал: с какими намерениями он следовал за ней? Хотел заговорить? Для чего? Чтобы выпить с нею кофе? Может, он нуждался в собеседнике? Или искал приключения? Разве он был из тех мужчин, что без разбору заговаривают на улице с женщинами и вовлекают их в пустую болтовню? Бывают ли вообще мужчины после тридцати, которые это делают? В дешёвых романах – да, но в действительности? И бывают ли женщины, которые ловятся на эту удочку? В поездах, в самолётах, в местах, где люди поневоле делят какое-то время, там можно затеять с незнакомцем пустой разговор, который впоследствии может перерасти в интрижку. Но посреди улицы? Во вторник, в пять часов вечера, когда закончился рабочий день и все спешат куда-то забежать по дороге домой? Кому тут придёт в голову мысль об интрижке? Велики ли для среднестатистического мужчины шансы завести при этом знакомство? А он был именно среднестатистический мужчина, этот Филип, во всяком случае в его внешности не просматривалось ничего, что особо квалифицировало бы его для такой задачи. Разумеется, попробовать-то можно. Но шансы заключить сделку с неплатёжеспособным маляром были однозначно выше. Однако Филип в тот вечер не поддался на выкладки теории вероятностей. Он сделал свой выбор в пользу женщины. Не в пользу Ханлозера. Так почему же? Что побудило его поверить, что он добьётся у неё чего-то такого, что могло бы перевесить тридцать тысяч?

Если бы для него речь шла о том, чтобы немедленно овладеть женщиной, я имею в виду женщиной вообще, то ему было бы лучше встретиться с этим Ханлозером, заключить сделку и за деньги купить себе одну на два часа. Как бы это ни порицалось, продажная любовь была широко распространена, и как раз в этом городе, который пользовался известной славой по этой части. В официальных брошюрах, которые публикует объединение иностранного туризма, раскладывая их в достопримечательных местах и отелях, сразу за ссылками на художественные галереи, церкви и изысканные кафе неизменно следуют бордели. Может, Филипп принадлежал к тем мужчинам, которые не получают удовлетворения от продажного любовного промысла и взыскуют более глубоких чувств? Ибо осталась ещё вера в романтическую любовь, то есть та идея, согласно которой два человека могут быть созданы друг для друга, связь между ними священна, и разлучить их может только смерть. Случалось ведь не раз читать о гибели от любви, об убийствах в порыве страсти, о ревности и безумии. И совсем не редкость – люди, которые из-за интрижки попали в трудное положение, стали жертвой своей одержимости, дали себя обобрать, были использованы кем-то, кто притворялся любящим, пока доверчивые не обнаруживали себя однажды утром в одних трусах в обчищенной квартире, с удивлением узнавая, что их банковский счёт опустошён. Но в общем и целом в человеческом мышлении преобладает прагматизм, он и любовь оценивает со всей деловитостью. Как раз в середине жизни, когда повседневность определяют уже обязанности, а не мечты, человек довольствуется практическими преимуществами парных отношений. И всё равно люди грезят о глубокой привязанности, о срастании с родной душой. Это было тайной фантазией каждого, и очень возможно, что и в голове Филипа витала такая идея.