Как в ту ночь, когда Вера лежала с Максом, Филип смог попасть на балкон, остаётся неясным; предположительно по пожарной лестнице, до которой он добрался с крыши пристройки. Должно быть, в какой-то момент к нему снова вернулось сознание, во рту вкус асфальта и железа, босая ступня закоченела от холода. Уже стемнело, и он долго недоверчиво вглядывался в сторону карликовых сосен, где должна была стоять его машина. Но там ничего не стояло, и это Ничто, эта пустота лишь с трудом доходила до его сознания. Может, он заблудился, и машина его стоит где-то в другом месте? Может, она всё ещё стоит в многоярусной парковке? Он нажал кнопку разблокировки на пульте с ключом зажигания, но никакого писка нигде не послышалось, нигде не вспыхнули фары. Машина исчезла, и он понятия не имел, где она сейчас могла быть. Белинда не имела к этому никакого отношения, это было однозначно. Она не могла позвонить в полицию: слишком велика была опасность, что у неё самой проверят документы и – за их недостатком – выдворят её из страны. Мальчика она оставила на ночь у себя, придумав для него историю, почему папа не пришёл за ним. На следующее утро она отвела малыша в детский сад, а после обеда снова забрала к себе. Приготовила его любимую еду, с десертом и с киндер-сюрпризом. После этого поставила фильм про белого медвежонка, который очутился один на льдине и плыл на юг. Вскоре малыш заснул. Белинда отнесла тяжёлого ребёнка в свою комнату, уложила его, прилегла рядом и слушала, как мальчик говорил во сне, а потом и сама уснула.

Что стало с ними обоими потом, с Белиндой и мальчиком, я не могу сказать, я не проводил специального расследования. Во-первых, мне это не казалось существенным, а во-вторых, легко можно обрисовать те немногие варианты выхода. В какой-то момент Белинде всё же пришлось заявить в полицию, если она не нашла никого, кто избавил бы её от этой необходимости. Потом органы искали персону, ответственную за воспитание, как это у них называется, будь то мать или кто-то ещё, и мальчик, в зависимости от результата этих розысков, был направлен в детский дом или в приёмную семью. Смогла ли при этом Белинда сохранить своё скромное существование в качестве няни-надомницы, выстроенное ею за все предшествующие годы, зависело от усмотрения полиции, ведающей делами иностранцев, но вполне вероятно, что ей пришлось ещё раз собрать силы и волю к жизни и поискать в другой стране новый уголок, где бы её оставили в покое хотя бы на время.

Машину Филиппа эвакуировали ещё в полдень, как это обычно бывает, когда кто-то нарушает запрет на стоянку. Административное дело, каких бессчётное количество оформляется каждый день и в каких нет ничего личного. Владельца ставят в известность, он должен заплатить штраф – и всё дело улажено. Филип нашёл стенку у трансформаторной будки, о которую он смог опереться. В высокочастотном жужжании генераторов у него снова возникло отчётливое чувство, что кто-то за ним наблюдает – кто-то, взвешивающий его судьбу в поисках приговора, но какая бы ни выпала ему участь – сострадание, глумление или проклятие, – на помощь ему не пришёл никто. Лишь сорока прискакала к нему опять и глазела на него, но у него не было ничего, ни крошки, чтобы ей дать. Может, у него и была мысль дохромать через дорогу до греческой таверны, но это было бессмысленно: там всё было темно. Может, у них был выходной или уже наступил конец работы, неважно.

В какой-то момент, поздно, он услышал шаги, звонкие каблучки, они приближались, но взгляд его был замутнён, он видел лишь расплывчатые очертания фигуры, она приблизилась к дому, вошла в коридор и скрылась во входном холле. Короткое время спустя на верхнем этаже в одном окне зажёгся свет, и то был ему знак, сигнал, последний зов. Во всяком случае, я вижу его стоящим на крыше, на грубой щебёнке, среди вентиляционных шахт и дымовых труб. В трёх метрах внизу – балкон, за которым он только что видел свет. Он решается на прыжок. Лежит на балконе. В комнате за дверью балкона темно. Он вдавливает окно внутрь. Звенят осколки, становится тепло и влажно.

Что я вижу? Ничего, комната пуста. Ни кровати, ни стола, ни стула, никаких признаков жизни. Последнее место перед окончательным Ничто. Снаружи проникает слабое мерцание пригорода. В проёме двери висит тень мехового манто. Всё лежит наготове. И туфли тут. Манто мягкое, оно греет, так и хочется надеть его и выйти наружу, в холод, в ночь, на балкон. Теперь всё тихо. Чёрное небо, мигающие бортовые огни самолёта, эту картину я вижу, но то, что светится там дальше – не звёзды. Это холодные, далёкие глаза, которые разглядывают меня и ждут ответа. Вот он, ответ. Вот моё сообщение. Известие универсуму. Известие моему создателю. Я умираю, но не исчезаю. Это конец, и с этого я хочу начать.