Презрительно раздувая ноздри, лорд Эшенден скомкал записку своими длинными тонкими пальцами.

Ни вежливого приветствия, ни подписи. После стольких лет молчания всего четыре слова и первые буквы имени.

Она даже не потрудилась указать время. Но этого и не требуется. Если им суждено встретиться, то на том же месте, где и всегда, на рассвете, пока вокруг нет ни души.

Если им суждено встретиться? Великий боже, неужели этой женщине достаточно всего лишь поманить его пальцем, чтобы он тут же захотел оседлать коня и скакать во весь опор узнавать, чего она хочет?

Он бросил записку в огонь и, облокотившись рукой о каминную полку, довольно наблюдал за тем, как пламя поглощает послание.

Неужели она в самом деле решила, что он ответит на подобный призыв? И это после того, как она повернулась к нему спиной, когда он больше всего в ней нуждался? Не задумываясь, отмахнулась от их дружбы?

И все же…

Он поставил сапог на скамеечку для ног, размышляя о том, что если не пойдет, то так никогда и не узнает, что заставило ее нарушить обет молчания и обратиться к нему.

Возможно, именно поэтому ее записка такая короткая. Он сжал зубы. Она слишком хорошо его знает. Понимает, что загадочное послание так сильно раззадорит его любопытство, что не будет ему покоя, пока не выяснит, что за всем этим стоит.

Вероятно также, что она хотела заставить его почувствовать себя виноватым в случае, если проигнорирует ее призыв. Он ведь обещал оказать ей помощь, если потребуется. Хотя пока она не заявляла, что ей нужно содействие. Нет, она для этого слишком коварна и потому лишь раздразнила его четырьмя словами, могущими означать что угодно.

Глядя на огонь, он предался воспоминаниям о том, как Джорджиана, бывало, гримасничала, глядя на него поверх спинки скамьи, сидя на своей половине в церкви, в то время как взрослые подремывали под монотонную проповедь. Как она потирала ухо в день, когда Бранделл отвесил ей затрещину за проникновение на территорию поместья Эшенден, и отказывалась уходить, пока не поймает своего пса, который пролез под изгородью. Она подначивала Эдмунда карабкаться на каждое имеющееся в поместье дерево. Требовала, чтобы он научил ее фехтовать и боксировать…

Эшенден улыбнулся помимо воли, вспомнив ее негодование от того, что его длинные руки всегда удерживали ее кулачки на расстоянии, не давая причинить ему ни малейшего вреда. То, как неистово она атаковала его всякий раз, как он пробовал наступать, пока наконец не научилась держать оборону.

Его улыбка померкла. Он повернулся спиной к огню. Неприятная правда состоит в том, что все его добрые воспоминания о детстве связаны с Джорджианой, которая была не просто его лучшим другом, но и единственным к тому же. Его мать не желала, чтобы он водился с деревенскими ребятишками, и не считала его здоровье достаточно крепким, чтобы отправить учиться в школу. А отец, которому было все равно, не вмешивался. Он слишком редко приезжал в Фонтеней-Корт, а когда это все же случалось, едва удостаивал взглядом своего единственного выжившего отпрыска и, побыв немного, спешил вернуться обратно в Лондон, чтобы приятно проводить время на скачках или очередном приеме.

Подойдя к письменному столу, Эдмунд сел и, сплетя пальцы поверх книги записей, мыслями унесся в ту зиму, когда едва не умер. По крайней мере, именно такой версии развития событий придерживалась его мать, которая не просто не выпускала его из дому, но даже заставляла соблюдать постельный режим. Мать приходила проверять его каждое утро и, заламывая руки, разражалась очередной обличительной речью в адрес отца:

«Ему и дела нет до того, что наследник угасает день ото дня! Он не дает себе труда даже ответить на мое письмо, не говоря уж о том, чтобы оторваться от очередной любовницы!»

Эдмунд вздохнул с содроганием. Отец не приехал проведать его даже тогда, когда мать сообщила, что единственный сын и наследник балансирует на грани жизни и смерти. Однако неверно было бы утверждать, что одержимость матери любой ценой сохранить ему жизнь проистекала от большой любви. Просто ей была невыносима мысль об исполнении супружеского долга с мужчиной, которого ненавидит всем сердцем. Она сама сболтнула это, разразившись однажды очередной напыщенной тирадой об отцовских прегрешениях, забыв, очевидно, что ее слушателем является как раз плод того самого ненавистного ей долга.

Никому не было дела до него самого как человека, а не того, что он собой представляет.

До тех пор, пока не появилась Джорджиана. Она единственная не подчинилась налагаемому его матерью запрету на посетителей. Она взбиралась по водосточной трубе на углу дома и осторожно пробиралась по крошащейся кирпичной кладке к его окну.

Последний раз она проделала этот трюк той давней весной с полудюжиной банок из-под варенья, висящих у нее на шее. В банках находились бабочки, которых она целый день ловила. Для него.

— Я хотела принести тебе что-то для поднятия настроения, — объявила она со своей обычной проказливой усмешкой, пока он втягивал ее в комнату через подоконник. — Паршиво, наверное, сидеть взаперти, когда все вокруг возрождается к жизни.

Она и сама бурлила жизнью. В венчающей ее голову густой шапке черных кудряшек запутались ветки, нос обгорел на солнце, а руки и ноги пестрели царапинами и крапивными ожогами.

— Я знаю, что ты интересуешься всякими насекомыми, — сказала она, и ее темные глаза сделались серьезными. — Вот и решила принести тебе несколько жуков для пополнения коллекции. Потом подумала, что наверняка поймаю не тех. Таких, какие у тебя уже есть. Я решила, что бабочки будут уместнее всего. Они куда жизнерадостнее, правда же? — Схватив Эдмунда за руку, она увлекла его к кровати.

Он мрачно подумал, что, должно быть, в тот момент в нее и влюбился. Потому что считал, что она — единственный человек на всем белом свете, кому есть до него дело и который по-настоящему его понимает.

— Опусти полог, — скомандовала она, забираясь на кровать и снимая с шеи тесемки, которыми были связаны банки.

И он повиновался, послушный, точно ягненок. Он тогда делал все, что бы она ни попросила. Все, что угодно.

— Устрою для тебя представление! — С этими словами она встряхнула банки. В тот же миг в воздух взлетели дюжины и дюжины бабочек, медных, синих, белых и оранжевых, превращая сумрачное пространство под пологом в волшебный мир.

Эдмунд со вздохом опустил голову. Он обязан узнать, что ей от него нужно. Несмотря на то, что она для него больше не существует — кроме как в воспоминаниях. Хотя ему совершенно не нравилась женщина, в которую она превратилась, это не умаляло факта, что он дал ей слово.

— Если ты когда-нибудь будешь в чем-то нуждаться, Джорджи, — поклялся он с пылом, на какой только способен юноша в шестнадцать лет, — то достаточно просто попросить меня, поняла? Это сейчас я почти ничего не могу для тебя сделать, но однажды я стану графом Эшенденом и обрету могущество. Тогда я добуду для тебя все, чего бы ты ни пожелала.