Суссекс

Май 1824

Туман зарождающегося утра только начал рассеиваться, когда он повернул Тора, своего великолепного черного жеребца, в сторону дома, избрав кратчайший путь через тисовую аллею, которая граничила с английским парком имения Вудфилд-Манор. Яркие солнечные лучи раннего английского лета пробивались меж высоких деревьев, отчего трава сверкала, будто усеянная мириадами бриллиантов. Запах земли, потревоженной копытами гарцующего Тора, смешался с пьянящим ароматом жимолости, беспрепятственно струившимся среди стволов величественных тисов. Наступающее отличное утро предвещало столь же прекрасный день. Однако достопочтенный Рейф Сент-Олбен, граф Пентленд, барон Джайл и хозяин всего, что охватывал взор, совершенно не замечал красот природы, окружавших его со всех сторон. Чувственное восприятие графа притупилось после очередной бессонной ночи, а напряженная утренняя скачка отняла все силы, и теперь он думал лишь о том, как очутиться в гостеприимных объятиях Морфея.

Осадив лошадь, Рейф спешился, чтобы отпереть ворота из кованого железа, от которых дорожка, посыпанная гравием, вела прямиком к конюшням. Высокий, хорошо сложенный мужчина и огромный жеребец эбенового цвета составляли удивительную пару. Каждый по-своему являл славный образец потомков родословных голубых кровей, отличный экземпляр с хорошо развитой мускулатурой, достигший предела физического совершенства. Кожа Рейфа сверкала здоровым блеском. Черные как смоль волосы блестели под лучами солнца, строгие очертания короткой стрижки в стиле Стенхопа[1]подчеркивали безупречный профиль. Синеватая щетина только придавала мужественности решительной линии подбородка и выгодно контрастировала с белизной зубов.

— У него байроническая внешность, — задыхаясь, характеризовала его одна влюбленная дама.

Рейф скрылся от подобного комплимента за привычным для него сардоническим смехом. Он стал самым завидным холостяком в высшем свете, благодаря красивому лицу и сказочному богатству, и даже наиболее решительные леди на выданье увядали от его ледяного взгляда и острого языка, что вполне устраивало Рейфа, поскольку он вовсе не стремился во второй раз сковать себя брачными узами. Он на всю оставшуюся жизнь был сыт по горло первым браком. В действительности он бы и не женился, даже если бы прожил несколько жизней.

— Старина, мы почти дома, — пробормотал он, похлопав жеребца по вспотевшему боку.

Тор вскинул крупную голову, выпустив через ноздри облако теплого воздуха. Как и хозяину, ему не терпелось скорее отправиться на отдых. Решив пройти пешком оставшееся до дома короткое расстояние, Рейф снял сюртук и небрежно перебросил его через плечо. Не рассчитывая встретить кого-либо в столь ранний час, он вышел из дома без шляпы, жилета и шейного платка. Белые складки льняной рубашки от пота прилипли к его спине. Открытая спереди шея обнажила негустую растительность на мускулистой груди.

Ворота легко раскрылись на хорошо смазанных петлях, и Рейф подтолкнул жеребца вперед, но Тор, фыркая, застучал копытом по траве. Рейф был не в настроении и снова потянул за поводья, на этот раз резче, но жеребец отказался сдвинуться с места и резко заржал.

— Чего ты испугался? — Внимательно осмотревшись, Рейф ожидал увидеть кролика или лису, выглядывающую из глубокой канавы, которая тянулась вдоль тропинки, но вместо этого заметил туфлю. Маленькую кожаную дамскую туфлю-лодочку, слегка потертую в месте большого пальца, надетую на весьма изящную ножку в очень удобном шерстяном чулке. Издав тихий возглас, выражавший скорее раздражение, нежели тревогу, Рейф привязал вожжи жеребца к столбу ворот, подошел к канаве и заглянул в нее.

Растянувшись на спине, там лежала молодая женщина — либо мертвая, либо потерявшая сознание — в платье из прочной коричневой шерсти с глухим воротом. Ни шляпы, ни шубки. Каштановые волосы, высвободившись из заколок, рассыпались веером и пропитались стоялой водой, отчего завивающиеся кончики почернели, образуя темный венец. Когда Рейф раздвинул траву, скрывавшую женщину, обнажилось лицо, белое как мрамор и призрачное. Со сложенными на груди руками, будто защищаясь, она казалась совсем неприметным одетым изваянием. Общее впечатление портила лишь неестественно расположенная маленькая ножка, которая с самого начала выдала ее присутствие.

Отбросив сюртук в сторону, Рейф опустился на колени у края канавы и с раздражением заметил, что вода пропитывает его бриджи. Незнакомка не подавала признаков жизни, даже веки не дрогнули. Наклонившись ниже, он осторожно опустил голову и приложил ухо к лицу женщины. Его щеки коснулось слабое дыхание, выдав первые признаки жизни. Схватив ее за тонкую руку, он, к своей радости, ощутил биение пульса, медленное, но устойчивое. Как она попала сюда? Более того, какого черта лежит в его канаве?

Рейф встал и, почти не обращая внимания на зеленые пятна на своих бриджах, увидев которые его слуга в отчаянии наверняка выразит свое недовольство, стал раздумывать, как поступить. Проще всего оставить женщину здесь, вернуться домой и прислать за ней пару работников из конюшен. Рейф оценивающе посмотрел на распростертое тело, на его хмуром лице выделялись сдвинутые брови. Как бы она здесь ни оказалась, совесть не позволяла оставить ее без помощи. Она напоминала Офелию[2]. И почему-то с таким наклоном маленькой ножки казалась совсем беззащитной. Как-никак она совсем крошка, и вряд ли стоило вызывать двух мужчин, ведь с ним был жеребец. Смирившись с такой мыслью, Рейф решил увезти женщину с того места, где она сейчас находилась.

— Миссис Питерс, пока все. Я позову вас, если мне еще что-то понадобится.

Эти слова прозвучали так тихо, что, казалось, их произнесли в конце длинного тоннеля, и проникли в разум Генриетты, окутанный густым туманом. Она застонала. Возникло ощущение, будто ей сдавливают череп каким-то средневековым орудием пытки. Она хотела коснуться лба, но рука не слушалась и оставалась на груди, словно придавленная тяжелой гирей. Горячие искры от резкой боли побудили Генриетту открыть глаза, но пестрота, обрушившаяся на них, заставила тотчас их закрыть. Теперь казалось, будто по голове бьют кузнечным молотом. Пульсирующая боль становилась невыносимой.

Ласковая прохлада коснулась ее лба, и боль немного стихла. Лаванда, она чувствовала запах лаванды. На этот раз, когда ей захотелось шевельнуть рукой, та послушалась. Вцепившись в мягкую повязку, Генриетта снова открыла глаза. Все перед ней накренилось, комната поплыла. Она зажмурила глаза, затем, глубоко вздохнув и сосчитав до пяти, решительно открыла их, не обращая внимания на соблазн погрузиться в мрачное, хотя и приятное, забытье.

Накрахмаленные простыни. Пуховые подушки. Металлическая грелка с углями у ее ног. Над головой висели дамастные занавески. Она лежала в постели в совершенно незнакомой спальне. Яркий огонь пылал в современном камине, свет струился через небольшую щель в занавесках, которыми были закрыты окна. Комната, обставленная с большим вкусом. Стены выкрашены в мягкий светло-желтый цвет. Всюду темно-золотистые драпировки. На нее нахлынула страшная волна тошноты. Нельзя допустить, чтобы ее вырвало в такой чистоте. С подлинно героическим усилием Генриетта тяжело сглотнула и заставила себя сесть.