пластичными движениями, весь излучающий сердечность и обаяние, как-то уж очень буднично объявил:

— Карин Дитмар, советские песни.

Он тут же скользнул за кулисы и под руку вывел на авансцену невысокую статную женщину лет тридцати. Встреченная аплодисментами, она чуть улыбнулась, слегка склонила голову и спокойно подождала, пока зал стих. Потом запела:

Я в садочке была,

Да я цветочки рвала...

Алексей Петрович сразу подобрался, замер. Артистка пела по-немецки, но он даже не заметил этого. Постепенно им стало овладевать какое-то непонятное волнение: он не мог оторвать глаз от певицы. Карин. Карин Дитмар. Это о ней вчера говорили в Обществе советско-германской дружбы. Ее включили в концерт, потому что так сложилось: Ганнелора Шютц уехала еще неделю назад в Берлин, и что-то ее там задержало, а кому-то надо было петь, и в обществе заверили, что Карин — именно то, что надо... Какой у нее чистый, прозрачный голос — она пела без сопровождения, а-капелла, именно так, как принес эту песню в Германию хор Свешникова, и каждый вздох жалобного девичьего плача доносился до самых дальних рядов:

...Я цветочки рвала,

Да я веночек плела...

Отсюда, со второго ряда, Алексей Петрович был вынужден смотреть на Карин чуть снизу. У нее тонкая талия. Чуть узкие бедра, к тому же плотно обтянутые длинным, до пола, концертным платьем. Руки до плеч обнажены и кажутся необычайно белыми. Воротник платья, как на кафтанах у царских рынд, стоячий, расширяющийся кверху, на груди разрез схвачен гранатовой брошью. Шея высокая, голова чуть склонена, словно Карин сама прислушивается к тому, что поет...

Замер последний вздох певицы, голова ее с грустной полуулыбкой склонилась в медленном поклоне, — зал еще несколько секунд молчал, завороженный, потом взорвался бурей аплодисментов. Алексей Петрович почувствовал, что кто-то тянет его за рукав, обернулся — Торвальд, шеф городской полиции, придвинулся, закричал в самое ухо:

— Прима! Поет, как русская!

Алексей Петрович весело усмехнулся, согласно кивнул, — да, да, у нее и повадки русской царевны из сказок далекого детства. Голос, голос-то какой, мягкий, задушевный... Откуда что взялось?

Занавес за спиной певицы опустился, и ее темно-вишневое платье и перчатки слились с бархатом. Когда его снова подняли, на сцене оказался эстрадный оркестр. Неслышными из-за продолжавшихся аплодисментов шагами к певице подплыл ведущий, слушая ее, радостно заулыбался, глянул в зал, словно собираясь поведать нечто необычайно приятное, наклонился к микрофону:

— Карин благодарит всех, всех, но дайте же ей спеть еще одну песню!

В зале засмеялись, начавшие было стихать аплодисменты снова вспыхнули и тут же прекратились. Ведущий торжественно провозгласил:

— Колыбельная песенка из кинофильма «Цирк». Музыка Дунаевского!

Теперь Алексея Петровича охватило смятение: слишком многое было связано с этой песней. Давно это было — миллион лет назад. Еще до войны. Он и Лелька ждали сына. Теперь-то это должен был быть сын, только он. Лелька держалась молодцом: много ходила, не привередничала, успевала и по дому, и Машенька — ей тогда шел пятый годок — была всегда ухожена, и бантики накрахмалены, и сарафанчик наглажен... В тот последний вечер они пошли в кино, Любовь Орлова, перевоплотившись в американскую артистку, с наполненными ужасом глазами прятала чернокожего младенца... И когда все кончилось, когда негритенка баюкали на руках под нежный напев, Лелька вдруг вернула Алексея к действительности. Тронув его за рукав, она сказала:

— Кажется, мне пора... За моим бэби...

И всю ночь Алексей, ворочаясь в полудреме, почему-то помнил этот мотив — «...дяди спят и тети...», мелодия сама собой звучала где-то в нем.

Было, наверное, часов пять, когда он побежал к роддому.

Во дворе было тихо, пустынно. Окна первого этажа светились, яркие квадраты лежали на пушистых сугробах, сверху падали и падали снежинки... Когда Алексей достучался, он уже совсем было отчаялся. Какая-то решительная девица в белом халате неприязненно глянула на него через полуоткрытую дверь:

— Ну что вы ломитесь ни свет ни заря?

Он пропустил грубость мимо ушей. Лелька и ребенок — вот что его сейчас интересовало.

— Ну и успокойтесь, пожалуйста. У Хлыновой два часа назад родился сын. И вес просто замечательный — три восемьсот. Ну, разумеется, спят, и вам бы не мешало....

Домой Алексей, конечно, пойти не мог. Часа два бродил он по знакомым улицам, с нетерпением поглядывая на стрелки, а когда наконец открылись магазины, он ходил из одного в другой и, стоя в очередях, как бы невзначай рассказывал, что у него сегодня родился сын, что жена молодец и что ей сейчас надо купить что-нибудь послаще, потому что она сластена; и люди понимающе улыбались в ответ, и все вокруг были счастливы, как и он сам, а где-то в глубине сознания звенел и звенел нежный мотив: «...все вокруг спать должны, но не на работе».

...Карин чуть заметно покачивалась в такт песне, будто и впрямь кого-то баюкала. Глаза ее были полузакрыты. Зал не дышал. Алексей Петрович как-то не подумал, что никто из тысячи присутствующих не знает того, что знал он, никто не может чувствовать того и так, как чувствует он.

Случилось чудо: эта невысокая женщина с пепельными волосами затронула какую-то струнку в душе Алексея Петровича и, пробудив воспоминания о самом счастливом дне жизни, о дне, которого ничем не вернешь и не повторишь, не причинила этим боль.

II

Советские военные комендатуры в Германии были созданы в апрельские дни 1945 года и занимались тогда буквально всем: налаживали питание населения, помогали открывать магазины, доставали и распределяли скудные запасы стройматериалов, вникали в концертные программы, спасали музейные ценности и готовили к новому учебному году немецкие школы. И кроме того, в соответствии с Потсдамскими решениями, разыскивали немецких военных преступников, изымали из школ и библиотек фашистскую литературу, обеспечивали репарационные поставки и налаживали производство на уцелевших предприятиях. Словом, не было вопросов, которыми комендатуры не занимались бы. И, конечно же, именно комендатуры, через которые шел неиссякаемый поток жителей, были теми очень важными органами, где рядовой немец на себе самом и своей семье постигал, что такое Советская Россия, советские люди, и почему именно они победили в этой войне. Позже, много позже историки в Германской Демократической Республике напишут теплые слова признательности в адрес бывшего командующего 5-й Ударной Армией, генерал-полковника Николая Эрастовича Берзарина, назначенного в те апрельские дни сорок пятого года первым советским комендантом Берлина: «Его имя связано с началом новой жизни в столице, его подпись несут на себе