— Откуда у вас паспорт гражданина Восточной зоны?

— Ах, боже мой, это мой паспорт. До переезда в Берлин я одно время жил в Шварценфельзе. Паспорт просто остался у меня, уж вы-то должны понимать, что все эти зоны и сектора — для союзников, а для нас, немцев, Германия едина.

— Кто дал вам письмо к русскому майору?

— Представьте себе, не знаю. Какая-то женщина. Она приехала вчера к моей соседке, фрау Кохмайер... Собственно, я ее не видел, мне письмо передала сама Кохмайер, и она сказала, что ее гостья очень расстроена... Сами понимаете, отказать было невозможно.

— Откуда она приехала, эта гостья?

— Разве я не сказал? Из Восточной зоны.

— Точнее, пожалуйста.

— Понятия не имею. Не спрашивал.

— Как зовут эту женщину?

Он пожимает плечами:

— Если б я знал заранее, что вы меня об этом спросите, обязательно бы выяснил...

— Хорошо, оставим пока эту женщину. — Я вытаскиваю на стол оба удостоверения, раскрываю тот, что выдан в Восточной зоне, показываю ему:

— Почему этот человек похож на вас?

Он снова пожимает плечами:

— Я же сказал — это мой паспорт. Или вы хотите, чтобы я не был похож сам на себя?

Теперь я показываю западноберлинский документ:

— А здесь, как вы находите, здесь тоже есть определенное сходство?

Он смотрит на меня чуть ли не с любопытством:

— Как две капли. Это тоже я.

— Почему на этих удостоверениях разные фамилии?

Несколько секунд он с явным интересом рассматривает меня, потом усмехается:

— Послушайте-ка, обер-лейтенант! Вам, поди, кажется, что я попался? Залетел в западню? Эх, ребенок, — я же старше вас на два ранга, в прошлом, разумеется, в прошлом! Имя в этих документах тоже разное?

...Нет, нет, только не кипятиться! Наглость с него сойдет позже. Я вижу его внешне благодушным, он пусть видит меня простаком, эдаким недотепой, которого вдруг удастся обвести вокруг пальца...

— Я спрашиваю не об имени, а о фамилии.

— Ах, бог мой! Имя одно и то же в двух документах потому, что у меня одно-единственное имя. Фамилии разные, ибо у меня две фамилии: одна по матери, другая по отцу. Такой вариант вас устраивает? И уж если русские оказали вам честь, надев на вас свои погоны, то, наверно, что-то учли? Я думал, знание нашей немецкой жизни... — он говорит это чуть ли не нравоучительно. Чувствуется, что он сечет меня с упоением.

— Хорошо. Вашим ответом я удовлетворен вполне. Теперь объясните, где вы жили в Шварценфельзе?

— Гетештрассе, 41, квартира 17. Это адрес моей тетки. Я жил у нее. Тетку зовут Анна-Луиза фон Амеронген. У нее двое детей: дочь Христина, совсем взрослая девушка, и сын Райнер, лет десяти. Муж тетки, майор Гуго фон Амеронген, погиб на Восточном фронте, где-то в Белоруссии, летом 1944.

Я делаю пометки — адрес, имена, фамилии. Кто эти люди, я пока не знаю, а выяснять придется. Девушка — член СНМ. Для меня это много значит: Союз свободной немецкой молодежи мы все воспринимаем как немецкий комсомол. Почему он так ловко ввернул это замечание?

Потом я снова возвращаюсь к соседке «подателя письма» и к ее гостье, мы кружимся над ними еще час-полтора: я повторяю в разной комбинации одни и те же вопросы, он дает в разной последовательности одни и те же ответы: я не я, и хата не моя. Собственно, у берлинца это звучит иначе: «Меня зовут заяц, ни о чем не знаю». Допрос это первый, разведывательный. Мне важно понять, каков характер подследственного, каков интеллект. Какую тактику он избрал: разведчик, как бы он ни был уверен в своей исключительности и неуловимости, в глубине души нередко готовит себя к такому вот поединку со следователем... И я пока не задаю вопросов об оружии и о письме — почему пытался его сжевать и почему стрелял в майора Хлынова? Будто пистолета и письма не было, будто не лежат они в моем сейфе: не это сегодня для меня главное. Разумеется, завтра, когда я спрошу его об оружии, он что-то ответит. Немцам ведь оружие носить запрещено, хоть у нас в Зоне, хоть на Западе, если только не на государственной службе. Не знать этого он не может и наверняка что-то приготовил. Но пока он ведет себя совершенно спокойно, даже уверенно. С чисто берлинской иронией отпускает в свой адрес нелестные замечания вроде того, что при всей этой «катавасии» именно его «покрыли лаком», что в переводе на нормальный язык должно означать — он пострадал ни за что, ни про что и досталось ему больше всех... Выходит, это совсем естественное благодушие и есть заранее продуманная линия поведения на случай провала?

Спокойное, почти дружеское течение допроса прерывает звонок: вызывает начальник отдела, Роман Иванович.

III

— Твое мнение? — Роман Иванович медленно поглаживает подбородок, словно еще раз хочет убедиться, что в этот поздний час кожа все еще гладкая. Он говорит мне «ты» на правах учителя и опекуна. Так повелось еще с тех времен, когда он был начальником отделения, а я — зеленым, только что попавшим в Восточную Германию следователем, которого он учил уму-разуму. Разумеется, такие отношения с начальством льгот не давали — наоборот: приходилось тянуться, чтобы все было на уровне, так как Роман Иванович, и без того требовательный, мне тем более спуску не давал. Не мог же он краснеть за своего ученика!

— Мнение, Роман Иванович, пока неопределенное. Во всяком случае, у этого немца душа явно не нараспашку. Не знаю, куда именно я с ним выйду, но думаю, без иноразведки здесь не обошлось.

— Почему так думаешь?

— Опытную руку чувствую. И по тому, как ловко он подкараулил майора Хлынова и как сунул ему письмо. Ну, и как ведет себя на допросе.

— Допустим. Но даже если интуиция тебя не обманывает, какие у тебя будут доказательства?

— Пистолет и изжеванное письмо.

— Что они доказывают?

— Простому «подателю письма» пистолет не нужен, он не предвидит никакой угрозы для себя. Простое письмо не надо жевать.

— И это можно допустить. Возьмем твои рассуждения в качестве исходной гипотезы. Выходит, он не кажется тебе человеком, случайно попавшим в нелепое положение? Ну, а кто эта Карин?

— Пока не знаю. Лансдорф-Лоренц о ней ничего не говорит. Придется завтра с утра звонить в Шварценфельз,