Плотная стена пепла и пыли поднялась от черной земли,перегородила мир и мощно уперлась в синее небо. Лишь когда редкий ветероксдвигал ее в сторону, проступали как страшные призраки серые костлявыеживотные, усыпанные пеплом, жуткие в неподвижности всадники и похожие на гробы,оплетенные серебряной паутиной крытые повозки.

Но ветер затихал, и снова из пыльной тучи скрипели колеса,тоскливо ревел скот, щелкали бичи. Длинная цепь телег тянулась по выгоревшейземле, людей сотрясал сухой кашель, все выплевывали серые комья, задыхались,проклинали бога степных пожаров. Чех трижды велел останавливаться, ждалиотставших. А его младшие братья, Лех и Рус, носились на конях впереди, искалиязыки земли с травой, которую миновал степной пал.

Но еще больше сердца сжимались, когда облако пыли вздымалосьпозади. Мужчины хватались за оружие, изможденные лица мрачнели. Последняя сотняразом останавливалась, поворачивалась к нарастающему гулу. А женщинынахлестывали измученных коней и волов, те тоскливо и надсадно ревели, но шагуне прибавляли.

Из желтого облака выныривал то табун диких коней, то стадотуров, и мужчины спешили догнать повозки. Надо помогать тащить, толкать сзади,хвататься за колеса, ибо волы и кони отощали так, что ребра едва не прорываютшкуру. Бедные звери едва тащат самих себя.

Лето только началось, но жара сожгла землю, траву и дажевоздух. Когда сворачивали в лес, под сень вековых деревьев, там вместо прохладынатыкались на стену спертого воздуха. Скот, что тащился из последних сил, падалбез сил. Трупы попадались на каждом шагу. А уцелевшие животные, зачуявводу издали, мчались к ней как ошалевшие, опрокидывали повозки, выкидываяженщин и детей, топтали копытами.

Коней берегли особо, но, к ужасу беглецов, начали падатьдаже они. Ночами не давали спать комары, их расплодилось видимо-невидимо. Днемдушил мощный запах живицы. Из-за небывалой жары деревья просто истекали ею,воздух заполнился вязким горьким запахом.

А на сороковой день Исхода даже ночью жара не спадала.Кони храпели и рвались с поводьев. В гнездах кричали разбуженные птицы.Люди у костров со страхом всматривались в ночную тьму.

– Знамение, – сказал кто-то шепотом.

– Чуют, – ответил другой тоже тихо.

– Людям дан разум, а скотине боги дали чутье…

– Беда настигает! Всем нам смерть.

– Неужто боги на стороне силы, а не правды?

Рано утром Гойтосир, старший волхв, объявил по всемуизмученному отряду:

– Мы уже идем по чужим землям. Здесь другие боги. И ктознает, чего они жаждут.

Суровое лицо, темное от ударов ветра, мороза и ливней, былоиссечено глубокими морщинами, но глаза под нависшими седыми бровями горелимрачным огнем решимости. Высокий, он и в свои семьдесят весен держал спинупрямой, с коня в повозку почти не пересаживался, и всякий зрел, что бывшийвоин-поединщик и ныне бьется за племя. Теперь уже – с чужими богами.

Чех с высоты своего исполинского белого коня угрюмооглядывал растянувшуюся на версты колонну. Он был в расцвете мужской силы,гигант с золотыми волосами, красиво падающими на плечи. А плечи настолькошироки, что приходилось поворачивать голову, чтобы видеть то одно, то другое.Мощные пластины груди казались выкованными из светлой меди, а в спокойнолежащих на луке седла руках, толстых, как стволы молодых ясеней, чувствоваласьнесокрушимая мощь. На плече зеленел лист подорожника, середина стала коричневойот засохшей крови. Еще две небольшие раны, почти зажившие, были на груди.Коричневые струпья отваливались, обнажая свежие багровые шрамы под тонкойпленкой молодой кожи, под которой пульсировало красное мясо.

– Жертву? – проронил он густым, сильным голосом.

– И поскорее, – подтвердил Гойтосир.

– Обряды?

– Боги подскажут, – ответил Гойтосир уклончиво.

Остановившись на ночь, они стащили в кучу два десятка сухихстволов. Чех с младшими братьями сам выбирал скот, самый исхудавший, а навершину положили самое дорогое, что есть у любого племени, – трехмладенцев.

Когда оттаскивали плачущих матерей, те пытались броситься вогонь вслед за детьми, Чех пробурчал, ни к кому не обращаясь:

– Все равно бы не выжили. Двое мечутся в жару, а у материтретьего молока не больше, чем в огне воды.

Лех и Рус смотрели со страхом и восторгом. Их старший брат,рискуя вызвать гнев богов, отдавал им слабых, а сильных берег, в то время каких отец Пан всегда приносил в жертву самых здоровых и красивых, дабы угодитьбогам.

Краду подожгли с четырех концов. Огонь занялся сразу такмощно, что казалось, будто горит сама земля. Пламя гудело торжествующе,свивалось в огненные жгуты. Сквозь щели в стене огня было видно, как маленькиетела корчились, вздымали к небу ручки, пробовали перевернуться, уползти отогня, но детская кожа трещала и пузырилась, наконец вспыхнула слабымиоранжевыми огоньками. В следующий раз увидели детские тела ужепочерневшими, затем огонь с ревом и гулом начал поднимать кверху уже не искры,а целые поленья.

Гойтосир отступил от пламени, повернулся к жертвенномукостру спиной. Лицо стало красным от жара. Он торжественно вскинул костлявыеруки:

– Жертва принята!

И снова вздымалась красноватая пыль, исхудавшие волытащили расшатанные повозки из последних сил, тоскливо взревывали. Мужчины, чтопокрепче, хватались за колеса, видно было, как под темной от солнца кожейвздуваются жилы. Люди тоже исхудали, но запавшие глаза смотрели упорно, жаждажизни горела, как багровые угольки под толстым слоем пепла.

Обгоняя повозки, из конца в конец проносились всадники налегконогих злых конях.

Одна повозка постепенно отставала. Колеса расшатались,усталые, исхудавшие волы едва не выпадали из ярма, ноги дрожали от усилий. Настарых шкурах в глубине повозки лежал огромный мужчина. Рядом сиделасгорбленная женщина, веткой отгоняла мух. Целый рой огромных и зеленых мухсопровождал их последние два дня неотступно, доводил до исступления, не желалдожидаться, когда можно будет безнаказанно ползать по неподвижному лицу иоткладывать яйца в застывшие глаза, ноздри, уши.

Рус обогнал, он сидел на высоком диковатом жеребце, черномкак ночь Ракшасе, с жалостью кивнул женщине. Мужчина, это был великий воин поимени Кровавая Секира, не ответил, метался в горячке. Неделю тому в схватке счужим племенем дрался против дюжины, всех побил, но был изранен так, что не могдержаться в седле. На этот раз могучая стать дрогнула: вместо того чтобы ранызажили так же быстро, как заживали раньше – не зря весь в шрамах, на этотраз распухали, гноились, из них шло настоящее зловоние. Он метался в жару,скрипел зубами, постанывал, когда был уверен, что его не слышат.