Ловушка Пандоры 2

Вспышка 1. Та, что снилась

Линия времени ломается и запутывается в единый клубок. Все события происходят в один момент. Единовременно случается жизнь и смерть.

Её время прошло — теперь иное время. Она вне времени и в его плену.

В сером провале души. В серых объятьях пустоты. Там, на самом дне, все они — те, кого она любила и те, кого полюбить не успела. Их души в ловушке её души. Их рвёт в ничто заточенный в Варе Хаос. Они молят о пощаде. Бьются в ужасе перед небытием, пытаются вырваться, спастись, но тщетно. Она глуха к стенаниям, ей чужды их страдания, безразлично, что они исчезнут, растворятся, сольются с безликой массой Хаоса. Лишь одно движет ею — ненасытный голод.

Там, внутри Вари бьётся в агонии душа её матери. Её рвёт на куски ненасытный Хаос, но маменька не молит дочь о пощаде, она не стонет, не плачет, не вопит, как остальные пленники. Только едва различимая молитва теплится в ней. Маменька полна смирения — этот ад, то к чему она давно готова. Лишь когда Хаос обглодал её до самой сути, она шепчет дочери напоследок: «Варенька, это пройдет. Всё проходит. Если не Господь, то Люций спасет тебя ради моей любви к нему! Найди отца!».

И больше нет её. Нет её маменьки Софи.

Пустота и голод. Голод и пустота. В огне сгорают воспоминания.

Воспоминания оживали в огне. Огонь выжигал из неё голод и пустоту. Выжигал Хаос, что больше сотни лет хозяйничал в её душе.

Варина душа осталась одна. Обнаженная до сути. Израненная до живого. Измученная до отчаяния. Изломанная во времени и пространстве душа, заключенная в бесконечности страданий.

Хотелось только одного, чтобы всё прекратилось. Пусть она станет пустотой, пусть её не станет вовсе. Только бы воспоминания не выжигали в ней шрамы, только бы чувства не сводили пробудившийся разум в потоки боли и ужаса. Перед глазами пылала огненная пелена, горло обжигал визг, он забивался в уши и звенел гулким эхом в голове.

И вдруг кто-то будто вылил на неё ушат кипятка и надавал пощечин. Новая боль перетянула на себя агонию. Визг оборвался. Тишиной повисли страхи.

Из пелены боли вычерчивался его бледный силуэт с кровавой шапкой волос. Высокий и могучий, он скалой нависал над ней. Золотые глаза обжигали кожу. Это он зажег в ней беспощадное пламя. Это он сбил это пламя энергетическими ударами, это он затушил огонь кипящей водой.

Варя, забыв себя, покорно взмолилась ему. Непослушными сухими губами взмолилась ему, как Богу, о великой милости:

— Добей…

— Что ты за, на хрен, такое?! — эхом застучал его голос в висках.

Слова гулко упали в Варю, словно в пустую бочку.

— Да это же девка! — отозвалась из кармана хлипкая душа, которую он уберег от ненасытных мук. Вырвал из самой глотки Хаоса и при этом сумел уцелеть.

От него шла великая сила. За сотню лет Варе не доводилось сталкиваться с такой силой. И эта сила давила на неё. Еще чуть-чуть и она раздавила бы её душу, так же легко и естественно, как таракана.

— Я вижу, что не бабка! — раздраженно ответил он. — Это же та самая из моих снов…. Ты тоже видишь, что у неё глаза необычного цвета?

Давление стало слабеть. Она, уцепившись за его голос, как за единственно возможную опору бытия, вытаскивала себя из ямы кошмара. Её «Я» через него выбиралось в сознание и осознавало себя Варей. В красном мареве штрихами обозначался смысл происходящего.

— Ничо се — у тебя сны. Я не на глаза смотрел, Матан. Но и глаза, да, что надо глаза у неё.

— Сидор, заглохни! — рыкнул Матфей и накинул на Варю что-то горячее. — Что с ней? Кто она такая? Совсем как из моих снов…. Только она ведь реальная?… — обратился он к старику и понял, что про сны напирает зря.

Стало еще жарче от вспыхнувшей на его щеках красной заливки.

— Девушка-с, как нетрудно заметить. Зовут Варя. Дочка княжны Софьи Александровны Вражкиной, приходится незаконнорожденной внучкой Александра III Романова.

От старческого голоска Варино «Я» ежится. Эта приторная интонация напоминает ей какую-то жуть. Но какую именно из памяти ускользает.

— Романовых еще сюда приплели. Они уже больше ста лет как в аду горят, а их все в покое не могут оставить, — насмешливо хмыкнул Матфей и тут запоздало осознал смысл сказанного. — То есть вы хотите сказать, что она человек? Настоящий человек из девятнадцатого века?

Варя через этот вопрос осознала, что она человек. Что родилась она в самом конце девятнадцатого века. А жила в начале двадцатого. Что она была когда-то настоящим человеком, настоящим ребенком, пусть она жила совсем недолго настоящей жизнью, но жила, а потом еще какое-то время существовала в юности, пока её не предали огню. Тело свело судорогой, она застонала.

— Не совсем, — возразил старческий голосок. — Таких как она, вы зовете нефилимами.

Варя вспомнила священное писание, нефилимы — это дети падших ангелов. Но её маменька была человеком! Вот только папеньку Варя не знала, и о папеньке они с маменькой никогда не говорили. Они с маменькой вообще редко разговаривали, все больше молились или писание читали. Не может же быть, чтобы её отец….

Маленькой она часто воображала, что её отец — дракон. Она летала с ним во снах и сама была под стать ему — крылатой и свободной. Её отец: «…большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю». Но это только детские фантазии, порожденные библейскими сюжетами.

— Что-то из Библии, что ли? Типа падшие нагуляли себе ублюдков на земле? А ублюдки — не ахти какие вышли, — стал опять умничать Сидор. — Но эта на великаншу и уродку не тянет, она, что надо вышла — ювелирная работа, я бы сказал.

— Тебе обязательно быть дебилом? — недовольно буркнул Матфей, тем не мене заценив способности Сидора постоянно вытаскивать нужную инфу в нужное время. Сам же Матфей от духоты и нарастающего раздражения по поводу их вынужденного топтания на месте, вместо логичных попыток выбраться из этого проклятого пекла, не мог ни на чем сосредоточиться и, уж тем более — ему было бы сейчас не под силу извлечь из памяти какую-то библейскую