В начале такого масштабного труда кажется уместным дать некоторые пояснения к подходу и описательной структуре изложения.

Моя цель заключалась в том, чтобы представить Нидерландскую Революцию и Золотой Век в более широком контексте всего раннего Нового времени. Во время работы над этой книгой, я все более и более убеждался в том, что сущность Революции и Золотого Века можно постичь только в том случае, если мы установим полную картину событий. Это означает, с одной стороны, что нам следует вернуться к Бургундскому периоду, а затем дойти до эпохи Наполеона, с другой. Утрехтская Уния 1579 г. — учредительный договор об образовании Соединенных Провинций, как официально называлась Нидерландская Республика между 1579 и 1795 гг., часто рассматривается, как внезапный разрыв связей с прошлым; тем не менее, договор приобретает совершенно другое значение, если рассматривать его на фоне событий XIV и XV вв.

Одной из главных ждущих своего объяснения проблем, с которыми можно столкнуться при решении подобной задачи, является представление взаимосвязей между Северными Нидерландами, приблизительно той областью, которая превратилась в современное королевство Нидерландов, и югом, приблизительно той областью, которая позже стала современными Бельгией и Люксембургом. Когда в 1982 г. я приступил к работе над книгой, я был убежден, как и любой мой коллега, что до начала Революции между севером и югом Нидерландов не существовало никакого значимого разделения, что были только одни Габсбургские Нидерланды, в границах которых существовавшие в то время семнадцать провинций (несмотря на значительные различия между ними) были в большей или меньшей степени объединены под властью Габсбургского двора в Брюсселе. Казалось ясным, что центр политической, экономической, и культурной тяжести располагался на юге, и что север был во многих отношениях придатком и второстепенной областью по отношению к югу. С этой точки зрения раздел севера и юга, которым закончилась Революция 1572 г., и подтвержденный событиями 1579–85 гг., выглядит неправдоподобным, противоестественным разрывом отношений, для которого не было предпосылок в предшествующей истории. Питер Гейл — историк, который первым отчетливо увидел, что до Революции не существовало такого понятия, как «специфически северное сознание», или голландское национальное осознание, отличное от южного, был в этом отношении совершенно прав. Правильными, как кажется, оказались и дальнейшие его выводы — что исход Революции, приведший к разрушению великого единения, стал событием случайным, не имевшим оснований в прошлом. Я думаю, справедливо будет сказать, что убежденность в существовании великого Нидерландского единства, искусственно разорванного в 1570-х, впоследствии стало общим мнением. Но, по мере продолжения работы, я пришел к убеждению, что только первая часть ревизионистской позиции Гейла является верной. До 1572 г. не существовало, конечно, никакой «голландской» или, в частности, северо-нидерландской идентичности, также как и южно-нидерландского самосознания. В самом деле, сомнительно, чтобы существовала какая-либо из этих разновидностей сознания в каком-либо смысле до конца XVIII в. Однако, несмотря на это, политические, экономические, и географические факторы отделили друг от друга север и юг задолго до великой «Революции 1572 г.». Рассматривая эти события на фоне Позднего Средневековья и начала XVI в., можно со всем основанием полагать, что события 1572 г. и окончательный раздел севера и юга стали лишь завершением и логичным следствием той двойственности, которая существовала веками.

На протяжении большей части истории Соединенных Провинций лояльность и идентичность были основаны скорее на провинциальных, гражданских, а также порой местных сельских настроениях населения, чем на верности Республике в целом. В этом отношении, сложившаяся здесь слабо скрепленная федеральная структура вполне отвечала наклонностям и умонастроениям ее населения. В частности, внутренняя политика Республики постоянно вращалась вокруг напряженных отношений между главной провинцией Голландией и остальными провинциями, которые все время старались защитить свои местные интересы и избежать установления господства над ними. Однако, на мой взгляд, именно эти напряженные отношения на протяжении ряда веков до начала Восстания способствовали формированию политической системы к северу от устья рек Шельды и Мааса.

Но если север и юг сформировали ранее два крупных отдельных пространства с политической и экономической точек зрения до, а также и после 1572 года, верно то, что в отношении религии, идей, искусства, а также в значительной степени (насколько это касалось говорящих на нидерландском языке южных провинций Фландрии, Брабанта и Лимбурга) языка и литературы они образовали до Восстания одну единую культуру. В этом плане, Восстание действительно означало беспрецедентный и решающий разрыв отношений. В результате введения кальвинистской Реформации на севере, и торжества католической Контрреформации на юге, Восстание разделило то, что раньше существовало как одна культура и заменило ее двумя непримиримыми, антагонистическими культурами. В этом отношении, можно сказать, что Восстание расширило и укрепило ту двойственность, которая давно уже присутствовала в политике и экономической жизни.

Предмет моего изучения — Голландская республика. Однако я не хотел следовать узкому подходу в хронологическом порядке или в географическом масштабе. Для того, чтобы понять суть Республики и оценить полное значение ее достижений в искусстве, науке, интеллектуальной жизни также, как и в торговле, судоходстве, социальном обеспечении и технологиях, необходимо не только начинать с изучения истории намного раньше 1572 года (а также хотя бы бегло рассмотреть Батавскую республику, которая сменила Голландскую в 1795–1806 годах), но также и применить более широкой ракурс, чем тот, который использовался при рассмотрении северных Нидерландов. Хотя в центре моего внимания, в первую очередь, находился север, я пытался объяснить взаимоотношения между севером и югом, выявляя различия и черты сходства, так что, даже несмотря на то, что югу уделяется меньше внимания, он останется неотъемлемой частью рассказа. Но кроме того, я придерживаюсь мнения, что между Нидерландами и Германией до XVIII века не существовало никаких жестких и непреодолимых границ, и что переплетение юрисдикций, споры из-за пограничных территорий, и, прежде всего, религиозное и культурное взаимодействие между Нидерландами и соседними немецкими государствами представляют неотъемлемую, и весьма значимую, часть истории, которой слишком часто пренебрегают. Поэтому я не только часто упоминал о Восточной Фрисландии, Бентхайме, Лингене, Мюнстерланде, Гельдерне, Марке и Юлихе-Клеве, но и старался до некоторой степени охватить эти территории в рамках основной темы работы.