такого грозного значения. Да, отказ, ну так что же? Свет не клином сошелся. Скажите себе, что все к лучшему, и больше не думайте о ней.

Тут мой бедный Андреев залился тихими слезами.

– Ведь я ее так любил… самое для меня тяжелое, что я больше не могу ее видеть. Мне больше не доступно то, что любому возможно – видеть ее, быть с ней… я сам в этом виноват… Зачем я ей сделал предложение? Я потерял голову – так я ее любил… в простой вежливости и любезности хотел видеть что-то другое… Дурак, я забыл, что я… серенький человек…

– Ну, полноте, Андреев, – утешал я его, – не горюйте. Право, не стоит. В жизни столько чарующей прелести, что нечего останавливаться на горьких мелочах. Конечно, было бы лучше, если бы вы воздержались от предложения, но все равно, рано или поздно, разочарование должно было наступить… Оливия, при всех ее качествах, весьма расчетливая и холодная американка, и притом преисполненная снобизмом…

Тут я нашел уместным заговорить о предписании министерства. Андреев отнесся скорее сочувственно к перспективе отъезда из Америки.

– Да, – сказал он задумчиво, – это выход из моего положения. Пожалуй, так лучше… Только я от этой встряски не оправлюсь никогда…

Между репетициями и спектаклем у меня было очень мало свободного времени. Ехать к тетке Оливии, проживавшей у черта на куличках, мне было невозможно, но мы сговорились по телефону встретиться в кондитерской «Мальяр», куда весь Нью-Йорк заходил пить шоколад и сливочное мороженое в содовой воде (ice-cream-soda), любимейший напиток американок.

«Мальяр» был переполнен знакомыми. Я сразу заметил Оливию; она оживленно беседовала с неизвестными мне двумя барышнями и как будто не замечала меня. Я тоже делал вид, что не вижу ее; переходил от одного стола к другому, любезничал с дамами, шутил и сделал так, что мы столкнулись как бы случайно.

– Как? Вы здесь? – спросила она удивленно. – А что же репетиция спектакля?..

Мы отошли в сторону.

– Какая вы жестокая, – проговорил я чуть слышно, – вы погубили человека.

– Вы так думаете? – ответила она, ласково улыбаясь и глядя мне прямо в глаза. – Знаете, милый друг, любовь – не страшная болезнь. Проходит без следа и забывается, как морская болезнь на твердой почве.

– Вы говорите по опыту?

– Может быть.

Тут очаровательная улыбка перешла в веселый смех, – раздвинулись губы, обнаружились два ряда чудных, холеных зубов. Оливия хохотала от всей души.

– Ваш приятель, – продолжала она, – совершенно напрасно свалял дурака и испортил хорошие отношения, установившиеся между нами. Сколько раз мы его охолаживали, а он только пуще воспламенялся… право, это не особенно остроумно для человека его лет и положения.

– При чем тут положение?

– Как при чем?.. Да положение – это все: и деньги, и счастье.

– По вашему что же? Деньги нужны для счастья?

– Да, разумеется, мой милый, деньги необходимы для счастья. Я не хочу сказать, что в деньгах счастье, но без денег нет счастья. Люди нашего класса, избалованные, как я, например, от бедности бегут. Как вы хотите, чтобы я была счастлива, ютясь где-нибудь на чердаке?.. То, что вы называете любовью, – а по-моему пустая блажь, – не кормит и не греет. Нет такого Адониса, который мог бы преобразить чердак в царские хоромы, а что касается поэтов, воспевающих любовь на крыше, то они просто врут и издеваются над наивными читателями…

– Если для вас любовь – блажь, то чем же вы руководствуетесь для брака?.. Исключительно расчетом?.. В таком случае, если бы Андреев совсем такой, каким мы его знаем, был бы не Андреев, а несметно богатым князем и вместо того, чтобы прозябать мелким чиновником в Министерстве иностранных дел, состоял бы императорским послом в Вашингтоне, – вышли ли бы вы за него замуж?..

– Я бы сначала посмотрела вокруг себя, нет ли более приглядного и молодого князя и посла, и если б на горизонте ничего другого не оказалось, весьма возможно, что вышла бы замуж за князя Андреева…

– Оливия, – воскликнул я, – от вас веет холодом, как от альпийского глетчера…

– Как вы еще молоды, – рассмеялась она и снова подарила меня милым ласкающим взглядом, до нельзя меня озадачившим, – уж больно он противоречил образу мышления и словам этой очаровательной, но холодной и расчетливой девушки.

Андреев собрался в неделю времени и укатил домой. Он не хотел прощаться со своими знакомыми. Мы поэтому ничего не говорили до его отъезда, а на следующий день я разослал, согласно его указанию, его карточки и несколько писем.

Мотивом спешного отъезда Андреева мы дали настоящую причину – Андреев был вызван по делам службы в Петербург. Андреев только настоял на том, чтобы я говорил в обществе, что он был вызван по телеграфу, по важному и спешному делу.

Бедный серенький человек хотел сохранить за собой нечто вроде ореола важного дипломата…

Я проводил его до парохода. Он был сильно удручен, но больше не плакал, по крайней мере. Я думаю, что удерживался из-за меня, потому что я как-то устыдил его.

– Приберегите ваши слезы для настоящего горя, – сказал я ему, – теперь вы только воображаете себя несчастным, а на самом деле вы избежали катастрофы… вас можно поздравить. Ну, скажите пожалуйста, что бы вы стали делать в Петербурге в вашей квартире с такой избалованной женой? Ведь она бы белугой завыла, тоскуя по Вашингтону…

– Пишите мне, – наказывал мне Андреев перед самым отходом парохода, – пишите все, что делается в Вашингтоне, пишите, в особенности про нее, всякая мелочь меня интересует… ведь для меня эти полгода, здесь проведенные, – лучшее время моей жизни… Я жил здесь жизнью, о которой до сих пор читал только в романах, и то, что здесь пережил, останется у меня в памяти, как светлый луч в моей тихой и скучной серой будничной жизни.

Внезапный отъезд Андреева не произвел в Вашингтоне большого впечатления. Мне приходилось изощряться в моих письмах Андрееву, чтобы он не почувствовал, что отсутствие его незаметно. По правде сказать, его скоро забыли. Вашингтон привык к перемещениям дипломатов, и, обыкновенно, приезжающие возбуждают больший интерес, чем отбывающие.

Вскоре после отъезда Андреева дипломатический корпус обогатился новым членом – то был баварский граф с громкой фамилией, чрезвычайно элегантный и красивый малый. Разумеется, он был принят, как и все мы, с распростертыми объятиями в семействе Хомстэд. Кстати, он оказался музыкантом.

Граф обладал баритоном, но не слухом, пел деревянным голосом и жестоко фальшивил. Это не мешало, однако, его успеху. Барышни Хомстэд с восторгом аккомпанировали певцу и млели перед ним. Высокий, худощавый, породистый граф был полным контрастом с Андреевым. Насколько последний был скромен и застенчив, настолько граф был развязен и высокого мнения о себе.

Одна дама как-то при мне попросила графа спеть серенаду Тости.

– Ведь это ваш конек, неправда ли? – спросила она.

Граф