Было половина седьмого вечера, когда я вышел из английского посольства, где у нас было заседание по поводу какого-то благотворительного вечера. Идти домой, одеваться к обеду было еще рано – передо мной были свободных полчаса. «Отличный случай, – подумал я, – зайти к миссис Хомстэд», которую мне было за что поблагодарить.

Семейство Хомстэд пользовалось большой популярностью в нашей дипломатической среде.

Миссис Хомстэд поселилась в Вашингтоне после смерти своего мужа, американского дипломата. У нее было двое детей, две очень милые и красивые барышни – одна, постарше, хорошо играла на рояле, а у младшей, совсем молоденькой, был приятный меццо-сопрано. Обе девицы не походили на прочих американок. Большую часть жизни они провели в Европе, говорили свободно по-французски и по-немецки и принимали с большим радушием молодых иностранных секретарей посольств. Их дом был настоящим благодеянием для нашей холостой молодежи, в особенности для вновь приехавших и чувствующих себя чужими в Новом Свете. Миссис Хомстэд заботилась о них, как о собственных детях, находила им квартиры, ходила за ними, когда они хворали, снабжала добрыми советами, знакомила с местным обществом и т. и. Хомстэды были люди небогатые, но чрезвычайно гостеприимные. Гостеприимство, однако, касалось только иностранцев. Американских молодых людей я у них редко встречал. Последние на них за это дулись и обижались.

Однажды в разговоре с Оливией, старшей дочерью миссис Хомстэд, я ей сказал:

– Не мое дело давать вам советы, – мы все здесь живем вашими советами, но, как друг ваш, я хотел бы поставить вас в известность, что ваши американские молодые люди очень недовольны, что вы их к себе не пускаете и даете нам, иностранцам, предпочтение.

– Не люблю я американцев, – отвечала мне Оливия, – все они на одно лицо сделаны. Вы, европейцы, может быть, полны недостатков, но вы интересны, своеобразны и разнообразны, тогда как американцы, быть может, и без недостатков, но зато друг от друга не отличаются и все адски скучны.

Итак, я подходил к уютному домику миссис Хомстэд. Войдя в палисадник, я расслышал звуки фортепиано в гостиной. Я приостановился. Кто-то играл бетховенскую сонату, так называемую сонату «лунной ночи». Я прислушался: сомнений не могло быть – то был Андреев. Никто, кроме Андреева, не мог с большим чувством передать то, что гениальный композитор вложил в гармонию звуков, так удачно, так прекрасно передающую чувства любви. Да, то был Андреев, и притом Андреев влюбленный, преобразившийся Андреев. Итак, вот его секрет, вот объяснение ежедневного букетика фиалок, вот почему он рассеян и такой нервный стал за последнее время. Андреев влюблен в Оливию Хомстэд. Ну что ж, подумал я, в добрый час… Я дослушал до конца чудную бетховенскую сонату, но в дом Хомстэд не вошел. Мне не хотелось быть помехой… Я искренно порадовался за своего приятеля.

В тот вечер, на обеде у испанского посланника, я встретил миссис Хомстэд.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказала она мне, – я даже собиралась сегодня послать за вами…

– А я шел к вам. Часа два тому назад я стоял у вашего дома, был на вашем крыльце, чуть не позвонил…

– И что же?

Я рассказал, почему я не вошел.

– Напрасно не вошли, – проговорила она не без некоторого раздражения в голосе. – Именно по поводу вашего приятеля Андреева я и хотела вас видеть.

Она отвела меня в сторону, и мы уселись на отдаленном диване.

– Я буду с вами, – сказала она, – как со старым другом, говорить с полной откровенностью и ожидаю от вас того же. Скажите мне – кто Андреев?

– Как кто Андреев? Вы его знаете так же хорошо, как и я, если не лучше. Андреев мой сотрудник по посольству, отличный чиновник, милейший, добрейшей души человек, а уж что касается музыки, что я могу сказать, после того, как он идеально играл у вас бетховенскую сонату не дальше как два часа тому назад?

– Вы не понимаете, – я хочу знать, кто такой Андреев, потому что я вижу, что он ухаживает за моей дочерью, по-видимому, влюблен в Оливию и, того и гляди, сделает предложение. Должна же я знать, кто тот чужой, тот иностранец, который приходит в мой дом и собирается увести мою дочь… Я ничего не знаю: кто он, какие его средства, положение… Только вчера совершенно случайно я узнала, что Андреев вовсе не секретарь посольства. Здесь все его считают старшим секретарем посольства, а он оказывается – даже не состоит на дипломатической службе.

– Не все ли равно… Во-первых, Андреев здесь исполняет обязанности секретаря, а во-вторых, он завтра может сделаться настоящим секретарем. Андреев дельный чиновник Министерства иностранных дел, на отличном счету – этого довольно, мне кажется…

– Вовсе не довольно, молодой человек…

Она собиралась сказать еще что-то неприятное, но в этот момент двери столовой раскрылись, нас позвали к обеду.

Я сидел на противоположном конце стола и рад был, что, таким образом, отделался от нескромных вопросов миссис Хомстэд. Я не мог не заметить, что миссис Хомстэд, принимающая иностранных дипломатов с распростертыми объятиями, Андреева держала на известном расстоянии и чего-то в нем не одобряла… Что именно, я не знал, но инстинктивно догадывался, что она смекнула, будто Андреев – серенький человек.

Миссис Хомстэд, несмотря на все свое пристрастие к иностранцам, делала между ними различие, и такие люди, как Андреев, несмотря на его прекрасные личные качества и музыкальный талант, не производили, очевидно, на нее того впечатления, какого они заслуживали.

Пока Андреев играл в четыре руки с ее дочерью и давал ей из любезности уроки музыки, она находила его пригодным, но, когда учитель музыки вышел из рамки педагога и показал, что он обладает и иными чувствами, он сразу сделался чужим, неизвестным и т. и., словом, нежелательным.

Мне досадно стало за бедного Андреева.

После обеда в испанском посольстве был вечер. Много народу. Танцевали. Среди молодежи я заметил обеих барышень Хомстэд. Красивые и изящные, они выделялись в группе вашингтонских девиц. Пригласил Оливию на тур вальса. Пока мы плавно скользили из одного конца залы в другой, послушно следуя ритму упоительной музыки, я невольно любовался моим партнером – какая она легкая, словно перышко, несмотря на высокий рост, какая стройная, как грациозна, как дивно танцует…

Мы оба молчали, наслаждаясь бостоном; по временам, однако, глаза наши встречались, и тогда она дарила меня едва заметной ласкающей улыбкой. Я ждал, что она заговорит об Андрееве, но она не обмолвилась ни полусловом. Мне показалось, она была не в духе.

Утром мне подали записку. Она была от Оливии.

«Милый Питер, – писала она, – я уезжаю сегодня утром в Нью-Йорк, к моей тетке. Вероятно, надолго. Приезжайте меня навестить. Мне там будет очень скучно, к тому же мне нужно