О чем ей нужно было со мной говорить? Разумеется, об Андрееве, но что именно? Разделяет ли она чувства матери своей к Андрееву или чувство Андреева к ней? Я не знал, но почему-то мне казалось, что страсть Андреева остается без взаимности.

С самого приезда моего в Америку я был с Оливией в добрых приятельских отношениях, как это нередко бывает в Новом Свете между молодыми людьми. Никакого флирта между нами не было. Она была моих лет, но относилась ко мне покровительственно, как старшая сестра к младшему брату. Она журила и пилила меня за всякую глупость, как будто мое светское воспитание было ей поручено. Звала меня по имени и научила, между прочим, танцевать американский бостон, за что я ей был бесконечно благодарен.

Когда я вошел в канцелярию, я застал там Андреева в дурном настроении духа. Он читал нью-йоркские газеты, нервно мял листы и бросал на пол то, что его не интересовало. По временам он задумывался, смотрел куда-то вдаль, затем снова брался за газетные листы и снова кидал их на пол.

– Какие мы болваны, – заговорил он наконец, – сидим здесь, в Вашингтоне, и даже не следим за тем, что творится в Нью-Йорке, всего в четырех часах отсюда… Посмотрите, одних концертов сколько, а опера… что за опера… Нигде в мире вы ничего подобного не найдете… Мне бы очень хотелось послушать Девятую симфонию Бетховена с хором на следующем филармоническом концерте… У нас, кажется, теперь нет ничего спешного в канцелярии, вы одни справитесь с работой, а я съезжу в Нью-Йорк на недельку… Посланник, наверное, ничего не будет иметь против…

На следующий день Андреев уехал в Нью-Йорк, а еще через день после того я получил записку от миссис Хомстэд. На конверте стояло крупными буквами «спешное».

«Мне нужно вас видеть, – писала мать Оливии. – Зайдите, если можете, перед завтраком…»

Нахожу ее в угрожающей позе с телеграммой в руках.

– Я уже раньше догадывалась, – обратилась она ко мне, не без некоторой торжественности, – а теперь больше не сомневаюсь, – ваш Андреев – не джентльмен.

– Итак, вот для чего вы меня отрываете от государственной службы, – ответил я, смеясь.

– Мне не до шуток. Читайте телеграмму.

«Как несносно. Он здесь появился. Не хочет или не может понять. Попросите Питера вразумить его. Оливия».

– Что вы на это скажете?

– Скажу прежде всего, что вы ошибаетесь. Андреев, смею вас уверить, джентльмен чистейшей воды, но влюбленный джентльмен. Влюбленный все равно что слепой, он не видит, куда идет. Возможно, что Андреев надоел Оливии, но сам он этого не видит… Он любит, а когда человек влюблен по уши, он утрачивает сознание чувства взаимности, он как в чаду…

Миссис Хомстэд перебила меня.

– Мне вовсе не интересно слушать ваши повествования о любви, – проговорила она сухо и резко, – приберегите вашу лекцию для другого случая, а теперь вот что: раз мистер Андреев не понимает элементарных правил приличия, то вы должны объяснить ему, что гостеприимство наше вовсе не дает ему оснований претендовать на руку и сердце моей дочери и что нам желательно, чтобы он нас оставил в покое…

– Приятное поручение, нечего сказать… Андреев может мне сказать, что я вмешиваюсь не в свои дела, и, пожалуй, будет прав. Мне кажется, что вам и Оливии гораздо легче поставить его на место.

– Ставили, но ничего не помогает. И я, и дочь моя неоднократно высказывали ему, что мы рады видеть Андреева музыканта, но не Андреева – аспиранта.

– Бедный Андреев, – произнес я, – как мне его жалко.

– Я ему нисколько не соболезную. Он забыл свое место. Когда у человека ломаного гроша нет в кармане, он не имеет права жениться… ведь он не может даже содержать свою жену, не говоря уж о том, что он в России не имеет никакого положения. Я теперь все знаю: ваш Андреев – простой бухгалтер. Он живет в Петербурге у своей матери в скромной квартирке на пятом этаже. Отца его никто никогда в глаза не видал, и вообще мистер Андреев происхождения самого скромного, чтобы не сказать темного. Вот кто ваш Андреев…

Я был ошеломлен не столько разоблачениями, сколько циничным снобизмом моей собеседницы.

– Откуда у вас эти сведения? – спросил я.

– Из прямых источников. Я запросила американского консула в Петербурге, которого лично знаю, и вот на днях получила ответ.

Я вышел от миссис Хомстэд под неприятным впечатлением.

Вот что такое снобизм, думал я. Женщина, которую я видел чуть не обнимающей Андреева, когда она наслаждалась его музыкой и воображала, что имеет перед собой знатного боярина, теперь, проведав, что Андреев заурядный чиновник, и притом бедный, она не только не хочет его знать, но еще в претензии на него за то, что он смел влюбиться в ее дочь… Мне особенно больно было, что и Оливия повернула спину бедному Андрееву. Неужели и она тоже, как мать…

Пришла петербургская почта и между прочими бумагами предписание министерства Андрееву вернуться в департамент.

– Ну вот, – сказал добрейший посланник, – так лучше вышло. Самому мне было бы неприятно сказать Андрееву – уезжайте, вы мне больше не нужны, а министерству и книги в руки. Миссия выполнена, чиновник возвращайся к местослужению. Мне жалко Андреева, он был так счастлив здесь, но что же делать – служба службой.

В воскресенье я должен был ехать в Нью-Йорк, где принимал деятельное участие в светском благотворительном спектакле. Меня очень занимала в то время постановка живых картин. Я задался целью воспроизвести в живых картинах творения наших художников – свадебный пир Константина Маковского, между прочим. Задача была не легкая. Тип американской красавицы вовсе не подходит под тип русской красоты, как его изобразил Маковский в своей знаменитой картине. Сарафаны висели на хорошеньких американках, как на вешалках. Мне пришлось каждую из них набивать подушками и футболями, чтобы преобразить худеньких стройных англо-саксонок в русских дебелых красулек… много было забавы с этими живыми картинами…

Я воспользовался моим приездом в Нью-Йорк, чтобы повидать Андреева и заодно посетить Оливию, как ей обещал.

Бедный Андреев… Его я нашел в скромной гостинице, в самом что ни на есть мрачном настроении. Он похудел и осунулся. Своего романа он больше не скрывал от меня и поведал плачевный финал – да, он сделал предложение Оливии и получил отказ, отказ в самой категорической, даже резкой форме, не допускающий никакой аппеляции.

Бедняга сидел над коротенькой запиской, написанной знакомым почерком, и как будто еще не мог постигнуть сущности ее содержания.

– Ведь это отказ?.. Не правда ли? Разрыв? – бормотал он, протягивая мне дрожащей рукой записку Оливии.

– Конечно, отказ, – ответил я, – но не придавайте ему