Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Скоро сутки, как я не могу остановиться. Я хочу только плакать. А еще лучше умереть. Горло сжимается, и измученные глаза выдают порцию новой режущей и жгущей их влаги. Я думала, физические нагрузки вытеснят из моей головы мысли. Но я бегу по размеченной дорожке, подошвы автоматически падают и отрываются от земли, под ногами мелькают полосы света и тени, рядом шелестит листва, за листвой гудят грузовики на трассе. Беговая дорожка разматывается, клубком ниток, я не помню, который это по счету круг. Который раз я бегу по одним и тем же мыслям, я не помню тоже. Я не чувствую ног, мне жарко, меня колотит озноб, мне все равно. Очень сильно болит где-то внутри. Не знаю что. Хотелось бы думать, что душа. Ведь она есть. Я не думала, что может быть так больно. Я никогда не думала, что может быть так страшно. Хотя, чего я уже могу бояться. Я сама все испортила. Я получила то, чего так сильно боялась. А теперь ничто уже не имеет значения. Зачем жить, если нет того, ради кого я могла бы.
Да, я знаю, ревность — это ужасно. Я знаю, что собственничество — это плохо. Я знаю… Это только слова. Теперь я знаю, к чему это приводит. Я не владею собой. Я ничего не могу сделать, я не понимаю, почему это сильнее меня. Как в зацикленном автоответчике вертится: Я не имею права и не хочу ограничивать тебя в чем-либо. Ты молод, красив, интересен. Бери от жизни все. Я люблю тебя, и всегда буду любить. Возможно, когда-нибудь ты захочешь, чтобы я была рядом с тобой. Сообщи мне, пожалуйста…
Пересекла полоску старт. Начала новый круг.
Я помню много светлых моментов, разделенных вместе. Помни и ты, что я всегда поддержу тебя в любую минуту дня и ночи. Ты можешь положиться на меня. Я поддержу тебя во всем.
Но уже поздно. Кому это теперь скажешь?
Если б мне сейчас сообщили, что неделей позже на вопрос "что ты хочешь? " я уверенно отвечу "жить" — я б сказала, что это невозможно.
Я и сказала, хотя внутри уже тянулся тоненький росток надежды.
Цикл «Пелена неизбежности»
Конец
Час назад умолкло радио. И хотя из приемника доносится еще шипение и потрескивание, вряд ли оно заговорит снова. Журналисты, до того оповещавшие население о неминуемой, час за часом, минута за минутой, приближающейся гибели, теперь покинули рабочие места. Видимо, в приступе отчаянья они решили спасти свои жизни, спрятаться куда-нибудь, забиться в угол, в ожидании, что смерть пройдет мимо, по счастливой случайности не заметив их. А, может, смерть настигла их неожиданно, за работой, у пульта в радиовещательной рубке, и теперь им уже незачем прятаться.
Отчего радио перестало говорить? Теперь этого уже никто не узнает. Только будут помнить весь оставшийся им короткий отрезок времени о том, что дикторы успели сказать…
Вот как все повернулось. Вот как судьба в последний раз раскинула свои карты. Все могло быть иначе, но лишь в одном сомневаться не приходится: мы бы все равно погибли. И если так, то и неважно, захлестнула бы мир эпидемия чумы, или бы население земного шара подкосила атипичная пневмония, или постепенно растаяли ледники и затопили все вокруг, или случилась бы ядерная катастрофа… Теперь поздно решать, кто был прав, а кто ошибался, и чей прогноз оказался более точным. Теперь остается лишь ждать. Вот и я сижу у приемника и, понимая, что все уже кончено, глупо жду. Не то чтобы я надеялась, что случится чудо, и радио снова заговорит. Скорее, я хочу узнать, что такое боль, страдание, ощущение невосполнимой потери — все то, с чем обычно ассоциируется смерть. Это неизбежно случится. Я готова к смерти.
А вот моя сестренка не готова. В ужасе она прижимается к матери, ее маленькое тельце бьет озноб. Я даже вижу, как вздрагивает бледная, почти серая, тонкая кожа, испорченная отвратительной экологией города. Ее бесцветные глаза, мы уже давно забыли, что это такое: загадочные зеленые, ослепительно-яркие лазурные, обжигающе-теплые карие глаза, так вот, ее глаза отупело смотрят в небо, будто ей кто-то сказал, что опасность явится именно оттуда. Весь вид моей сестры выражает одно: страх. Она боится потерять: маму, свой маленький мир, молодую жизнь, запах воздуха, цвет солнечных лучей и даже разбросанные игрушки, среди которых торчит голова так горячо любимого ею мишки. Она слишком молода, чтобы умирать. У нее еще все впереди… А что у нее впереди?
Долгие, невыносимо долгие годы усталости от всего, апатии, бездействия. Завесь плотной пелены смога, трупный смрад улиц, клоаки узких переулков, жадные чресла подземных городов. И еще слепящий свет тех, кто провозгласил себя богами, и теперь следит за каждым твоим шагом, кто знает о тебе больше, чем ты сама, и втайне хочет раздавить тебя и тебе подобных, как смердящих клопов, испытав при этом судороги облегчения. Что ждет ее? Жизнь, подчиненная единственной надежде, что какой-нибудь гениальный ученый изобретет новый аппарат, спасающий от удушья смесью отравляющих газов, именуемой воздухом, или агрегат, возвращающий воде свежесть и первоначальные свойства; или что он синтезирует новое вещество, способное заменить пищу или защитить от СПИДа и рака.
А если бы моя сестренка сама стала гениальным ученым? Теперь уже никто не узнает. Да и кому это нужно, в конечном счете? Ну, продлят себе жизнь хилые и больные червеобразные генетические мутанты, по привычке зовущиеся людьми. Ну, проживут они еще пару лет, гнездясь на ветвях стальной арматуры, если кому повезет, или забившись в темный угол глубокого подземелья, провонявшего гнилью, потом и экскрементами. Каждый день считать последним? Каждый вечер надеяться на чудо? На то чудо, что утром удастся проснуться: что не рухнет сложная композиция из балок, потянув за собой десятки этажей и полумертвых-полуживых существ, в них живущих. Что на голову ночью не обрушатся комья грязи, не выдержав дневной нагрузки от громыхающего сверху транспорта; что их подземные жилища не затопят тонны зловонной жижи, разлившейся по причине аварии или по недосмотру пьяного сантехника. А утром, если все же доведется проснуться, горячо благодарить Бога и силу науки?
Но сейчас сестра не думает
