Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человек шел, вглядываясь вдаль, снег засыпал его следы.
6-13.03.2011
Почему ты не хочешь быть счастливой
Мне приснился сон. Я бродила по торговому центру, наполненному манекенами, расставленными в хаотичном, случайном порядке. Мне казалось, что это люди, и что они мне знакомы. Под резким мигающим светом их лица нервно дергались, и шевелились складки одежды. Я то протискивалась сквозь толпу, через лес негнущихся рук и неповоротливых тел, то бросалась к кому-то, хватала за лацканы пиджаков и за длинные рукава платьев, я кричала "Помогите!". Безответно. Я видела среди них своих друзей. И каждый раз, чувствуя, как к горлу подступает огромный ком, начиненный горячими иглами слез, с непривычным для самой себя гортанным стоном, я крепко хватала их, обнимая, сталкиваясь с ними неуклюже телами. Я шептала неразборчиво, плакала, кричала, захлебываясь и содрогаясь, в их лица: "Помогите! Мне так больно, я не могу так больше! Что же мне делать?" И кто-то смотрел на меня недоуменно, кто-то давал советы, но во сне я не могла разобрать звука, сопряженного с шевелением губ, как будто я утратила способность слышать. Иногда я слышала нелепые и неожиданные фразы. Одни смотрели жалостливо, участливо, но только разводили руками… Иные молча отворачивались, и делали вид, что мы не знакомы. Они не могли мне помочь, свою боль могла приручить только я сама, и я знала. Знала, но от одинокой борьбы самой с собой было еще больнее.
Покинув светящейся аквариум, наполненный дремотной праздной суетой, ежась под всепроникающим ветром, я упрямо шагала под слякотным вечерним небом, усилием воли сохраняя безмолвие. Я не могла сказать точно, смогу ли еще когда-нибудь хотя бы улыбнуться. Возможно, я смогу превозмочь себя и запрятать вопль, рвущийся из души, куда-то, откуда он перестанет подкатывать к горлу. Когда-то я научусь снова говорить. И возможно, даже растягивать губы и обнажать зубы. Будет ли это не похоже на гримасу паралитика? Не знаю. Я замерла. Последние лучи солнца прорезали черный купол листвы, сходящихся вдаль придорожных деревьев, и яркие мазки красок легли на блестящую испарину дороги. Я впитывала теплые брызги счастливых мгновений, провожая солнце, как ближайшего друга, сучком встряв поперек бурного русла людской реки. Навстречу мне плыли нелепые люди. Какие странные. Все они были опечалены, изнурены и также беззвучны. Влага, стелящаяся под зыбким, неровным светом первых фонарей, приглушала шаги, бег и шелест автомобилей. И мне хотелось, как алые капли света, ложиться на землю, впитывать и пропускать сквозь себя влагу, сочащуюся с неровного неба, и пусть по мне ходят эти нелепые существа, волоча за собой свои тележки дневных забот и тяжелых горестей, разве мне будет до этого хоть какое-то дело…
И так хотелось быть маленькой девочкой, и чтобы мой теплый большой любимый папа прижал к себе и называл ласковыми словами, пока я буду плакать и рассказывать. Пока не расскажу все, пока я не перестану быть паровым двигателем, который вот-вот громко и яростно разлетится по кускам, потому что внутри него давление превысило все отметки, пока не усну расслабленно у него на плече, усну легко впервые за долгое время.
Но довольно эмоций. Я должна измениться, чтобы сохранить. Сохранить себя в его сердце. Вот так живешь рядом и не замечаешь, как меняется человек, который был тебе близок. Я помню, когда возвращалась с каникул домой, и бабушка встречала меня, я будто свежими глазами смотрела на нее и впервые за долгое время замечала новые морщины на ее радушном лице, и то, как сильно она устала и пучки седых волос, появившихся задолго, не вчера. Но она менялась постепенно, каждый день, и вблизи это было незаметно. А бывало, встретишь знакомую со школы, поговоришь минут пять и думаешь: ну надо же, она совсем не изменилась, хотя мы не встречались уже пять лет.
Но, даже не видя его каждый день, я чувствую, что с ним происходит и что меняется в нем. И чем он дышит и… если это чувство обманчиво на этот раз? И чувствует ли он так же?
А горло все сильнее теснило смутное, тупое отчаяние. Меня тошнило звуком, и я глубже куталась в негреющий шарф, будто стягивая, заминая нежданные потуги. И шла дальше, куда? Меня нигде не ждут.
Свернула в покосившийся пролом двери, чернеющий и тянущий внутрь, как пасть плотоядного монстра. В нос ударил запах аммиака. Было сыро и пахло затхлостью. Тусклый свет проникал через пустые глазницы окон и выхватывал бока битых бутылок, шлейфы целлофановых пленок и гнилые зубья гвоздей. Осела в углу на груду досок и мусора, топорщащегося щепой. Закрыла ладонями лицо, хотя вокруг и не было никого. Дала свободу всему, что так тяжко душило меня. И мне хотелось, чтобы от моего вопля повылетали стекла из окон, и в пустые проемы вскинувшимся роем вылетел мусор, подхваченный с пола мощным потоком.
Но ничего не происходило, и лишь слезы выжигали глаза, да голос хрипел и булькал, устав и размокнув. Я смотрела в слабо подсвеченную электричеством дыру двери и смутно ждала чего-то. Глупо. Что-то хрустнуло за спиной. На плече затеплела легкая тяжесть. Я обернулась. Добрые глаза друга смотрели на меня нежно и с укоризной.
— Анечка, почему ты никак не хочешь быть счастливой?
И я поняла…
Росток надежды
Он сказал: "Грустно как-то. И сказать нечего".
Он сказал: "Прошла любовь, и мы больше друг другу неинтересны".
Как? У тебя прошла? У меня нет. Просто тяжело. Значит, это все? Конец?
Кто-то думает, что душа ушла в пятки — это образное выражение. А у меня ушла. Стекла в воронку в полу, как будто кто-то снизу включил мощный насос, и она оказалась слишком слабой, чтобы удержаться на месте.
Он сказал: "Не верю, что нет".
Что было дальше, я помню смутно. Сквозь радужно расплывающуюся пленку слез. Помню, приходила мама, гладила, просила рассказать, что со мной, а я качала головой и понимала, что ничего не могу произнести. Разве что стонать от боли, как стонала одна собака, когда мне было лет четырнадцать. Ее
