друг друга, пытаясь вылить свои фрустрации на других – старых, молодых, систему или Сатурн.

То, чему научили меня молодые люди, поделившись своей болью, касается всех.

И вас тоже.

Мы можем от этого избавиться и исправить ход жизни тех, у кого имеется хоть капля желания это сделать. Кто знает, может, получится даже изменить коллективный нарратив на эту тему.

Амбициозно? А как может быть иначе? Мы оказались не в лучшей ситуации, нам нужны серьезные перемены.

Оставайтесь со мной. «Я покажу тебе, глубока ли кроличья нора… Помни, я лишь предлагаю узнать правду, больше ничего…»[22]

Поколение терапии

Зачем приходят молодые взрослые?

Нам всем есть что сказать, но не у всех есть привилегия быть услышанными.

У любого, кто обращается к терапии, есть необходимость сказать о своих потребностях. Обычно это просьба о помощи.

Что я могу для вас сделать? О чем вы меня просите?

Этот вопрос я задаю в самом начале первой встречи, чтобы понять, соответствуют ли ожидания человека работе, которой я занимаюсь, тому, что я в состоянии предложить. Я должна знать, могу ли чем-то помочь. Или человеку нужно к другому специалисту.

Нередко приходится сталкиваться с запросами, которые правильнее переадресовать в отделение неотложной помощи, брачное агентство, священнику или тому, кто лечит наложением рук. Однако люди пускаются в путь, который не назовешь легкой прогулкой. Именно по этой причине бывает так, что я снова спрашиваю: что я могу для вас сделать? О чем вы меня просите? Я делаю это, чтобы отслеживать траекторию клиента. Иногда мы чувствуем, что запутались, или же причина, по которой клиент искал моей помощи, может быть исчерпана.

Они чувствуют: они не стали самими собой, существуют, а не живут. Нуждаются в осознании собственной ценности. Ощущают, что люди, которые их воспитывали и подавали пример, не удовлетворяют их желанию проникнуть в глубину. Им нужно понять, почему то, что они чувствуют, отличается от того, что они демонстрируют. Они пытаются повзрослеть.

Я постепенно научилась распознавать в новых клиентах молодых взрослых. Когда они приходят, усаживаются и начинают разговор, они задают один совершенно определенный вопрос. В нем слышна просьба о помощи (им действительно очень плохо – настолько, что они хотят лечь на кушетку, и я бы сказала, что они единственные клиенты, кто на нее ложится). Они обращаются ко мне, чтобы я помогла им по-настоящему жить, потому что чувствуют: они не стали самими собой, существуют, а не живут. Они нуждаются в осознании собственной ценности. Ощущают, что люди, которые их воспитывали и подавали собой пример, не удовлетворяют их желанию проникнуть в глубину. Им нужно понять, почему то, что они чувствуют, отличается от того, что они демонстрируют, как себя ведут. Они пытаются добиться в жизни последовательности и правды, тоже повзрослеть.

Они идут к терапевту, потому что ищут надежное место, где смогут проявить аутентичность, потому что больше не могут откладывать встречу с самими собой. Они интуитивно догадываются, что терапия – это хорошие восстановительные отношения, если удастся найти в терапевте человека, с которым можно работать на условиях прозрачности, искренности, аутентичности и верности. Верности себе, союзу с другим, условиям сеттинга, в котором вы оба находитесь. Верности друг другу двух несовершенных людей, которые хотят положить начало совершенству.

Это совершенство и есть подлинная, аутентичная встреча с собой. Совсем юные слишком молоды, чтобы суметь сформулировать такой запрос, но у них все равно происходит такая встреча.

Молодые взрослые приходят ко мне, чтобы дать себе шанс на душевное здоровье, и прилагают к этому серьезные усилия, раз уж взялись за дело. Они чувствуют, что выбора у них нет.

Терапия обходится им дорого – во всех смыслах. Половина пытаются оплачивать услуги психотерапевта самостоятельно, параллельно учась и работая. За их спиной часто стоят семьи, которые, если и знают, что эти молодые взрослые ходят на терапию, не до конца понимают, о чем речь. Взрослые в этих семьях находятся в кризисе, то есть и сами больны. Они это отрицают, и дети, следуя традиции родителей, называют рак плохой болезнью, а сильную депрессию – истощением.

После статьи в Wall Street Journal психолога Пегги Дрекслер[23] миллениалов, или поколение Y, также окрестили поколением терапии.

Это родившиеся с 1981 по 1996 год, им сейчас от двадцати семи до сорока с хвостиком. Лично я бы отнесла к поколению психотерапии и людей постарше, сместив нижнюю границу еще на несколько лет назад. Однако сейчас не это важно. В любом случае речь идет о тех, кто в 2022 году запросил бонус на психолога[24].

Дрекслер рассказывает о клиентке Кристине двадцати восьми лет. Она оказалась в терапии в девять лет после развода родителей, во второй раз – в колледже, после пережитого сексуального насилия. Кристина всегда проживала терапию очень конкретным и прагматичным образом. Как в сериале: со мной что-то случается, жизнь в точке перелома, и само собой разумеется, что ее отводят к специалисту или она сама идет к специалисту, чтобы разобраться с травматичным событием.

Однако и у меня есть клиенты с подобной историей, большинство из них уже перебывали у двух, трех, четырех моих коллег. Обычно они проходили отдельные этапы терапии, выполняли небольшие фрагменты работы со страданием, и во время вторичного захода такая работа поначалу могла даже помогать, но они не задерживались в ней. Когда клиент возвращался в терапию (ему становилось ясно, что начатое не завершено), второй заход также длился недолго: они не чувствовали, что их воспринимают всерьез.

Вспоминается Ирис, которая недавно открылась мне на сеансе, заявив: «Доктор, мне пора кое о чем вам рассказать. Я до сих пор умалчивала об этом, потому что, когда я упоминала об этом двум врачам до вас, они отнеслись поверхностно. Мне кажется, это самая настоящая проблема, но я диагностировала ее у себя сама после поисков в Google».

Ирис двадцать семь лет, и с последнего класса школы она вырывает у себя волосы. Она заметила, что на линии роста волос образовались проплешины, испугалась, что это увидят окружающие, и это стало для нее сдерживающим фактором. И теперь она уже много лет носит свои красивые, очень длинные рыжие волосы всегда распущенными, потому что на темечке у нее волос нет. Она отрастила шевелюру, чтобы скрыть улики, много лет не ходит в парикмахерскую. Сама перестала подстригать волосы с тех пор, как однажды, взяв ножницы, чтобы немного подровнять кончики, задумалась: а не нанести ли себе порезы на участке без волос, который сама себе создала.

«У меня больше не вырастало волос, которые я могла бы вырывать. Думаю, что я решила: тогда мне нужны корочки, чтобы я могла их ковырять», – призналась Ирис. И добавила, что испугалась собственных мыслей, поняла, что это ненормально, и с тех пор ограничивается выдергиванием пушка, который упорно пытается пробиваться на поверхности черепа. Ирис не прощает этих попыток, и на голове у нее все увеличивается участок, на котором больше никогда не появится волос.

Она поведала мне, что летом, когда она сдавала в школе выпускные экзамены, то парилась от жары и с хвостиком на голове учила «Ночную песнь пастуха, кочующего в Азии»[25]. Тогда мать и углядела эту проплешину, отвела к дерматологу, тот прописал витамины, на этом дело и кончилось. Я подтвердила, что Ирис страдает серьезной формой трихотилломании, это разновидность членовредительства, и на это мы не должны закрывать глаза.

То же самое ей сообщил и Google, но Ирис испытала облегчение, узнав, что человек, сидящий перед ней, подтверждает диагноз. «Моя мать меня больше никогда об этом не спрашивала», – сказала она мне. А Ирис нужно, чтобы кто-то об этом беспокоился. Пусть человек воспримет ситуацию серьезно и скажет: «Ирис, я верю, что ты глубоко страдаешь». Не будем больше притворяться, что это