как у Моничелли[30] и Винтерберга[31], очевидно, не развлекательное кино. Традиция семейных сборищ типична для большинства культур, она видоизменялась со временем, но всегда в этом была возможность объединить некоторое количество людей, которые заодно могли бы обсудить дела, праздники, задачи, объединиться в союзы и столкнуться друг с другом. Еще совсем недавно детей на такие собрания не допускали: в среде европейской буржуазии к общему столу звали лишь взрослых, детей оставляли на кухне со слугами. Однако в наши дни дети быстро нагнали упущенное, заняв самое престижное место – во главе стола. Дело в том, что за обедами и ужинами вы пользуетесь ртом не только затем, чтобы класть в него еду, но и чтобы говорить и молчать. И именно об этом мне рассказывают Анналаура, а также Аврора и Лука.

Присцилла поразила еще больше – не степенью важности проблемы, а тем, как необычно она поведала мне о своем восприятии некомпетентности матери. Однажды она принесла на сеанс книгу в глянцевой обложке. Я помнила эту книгу, потому что читала ее дочерям, когда они были совсем крошками, перед сном. Со слезами на глазах она спросила меня, могу ли я ей почитать. Такого я не ожидала. Я спросила, почему она об этом просит. Разрыдавшись, она рассказала, что просила об этом и свою мать, которая тоже была совершенно сбита с толку, но принялась читать, однако без всякого выражения – по словам Присциллы, без вовлеченности. Присцилле от этого стало больно, и во время сессии она принялась читать сама, но скорее себе. Самой себе маленькой, в детстве, историю двух антропоморфных персонажей – матери и щенка, – разлученных друг с другом. Она читала убежденно и с полной отдачей, порой даже обыгрывая текст по-актерски. Я спросила, для чего ей это, почувствовав в ней необходимость погрузиться глубже. Она ответила, что хочет начать все с самого начала. Она чувствовала, что они с матерью не понимают друг друга до конца, у нее было ощущение, будто что-то от нее ускользает, что мать ведет себя неискренне. Она думала, мать никогда не перестанет так себя вести, а скорее всего, она никогда и не вела себя по-другому. В двадцать семь лет, собираясь съехаться со своим молодым человеком, Присцилла все еще тешилась типичной для подростков, но нечастой в ее возрасте фантазией: а вдруг она не дочь своих родителей? Она верила, что тайна ее происхождения поможет объяснить отсутствие связи с матерью, которая казалась чужой.

Рассказывая о своих семьях, мои клиенты-миллениалы часто затрагивают этот вопрос. Вот что они пытаются узнать: откуда ты родом? От кого ты родился, кто тебя вырастил, если родители кажутся тебе настолько чуждыми и ни на что не годными?

Итак, Присцилла мечтала начать все сначала. Снова стать маленькой девочкой, которая еще не научилась читать и каждый вечер укладывается спать в присутствии любящей матери, от которой она все еще глубоко зависима, хотя уже выросла. Ей не удается проработать их отношения, потому что, как ей кажется, она не понимает, что они собой представляют, и подозревает, что, по сути, они так и не начались. Если бы она могла, она бы вернулась туда, куда никто не может вернуться (назад, в прошлое), и заново попыталась их обрести. Словно пытаясь сказать, что до этого момента жизнь была просто генеральной репетицией, которая прошла не слишком хорошо, но она очень надеется, что все еще может сбыться. Присцилле хотелось бы заполучить машину времени, но увы…

Я экстраполирую сценарии, вижу связи, улавливаю общее и частное. Не забываю об Анналауре. Она рассказывает: родители сообщили ей, что она преувеличивает. Мол, ты не можешь не пойти, все пройдет хорошо, вот увидишь. Чего тебе стоит сходить на обед? Мама и тетя будут рады, а это ведь самое главное, верно?

В конце концов, оказавшись в изоляции и без союзников, Анналаура приняла единоличное решение – не идти на этот день рождения. Так она выразила свой протест.

– В их представлении семья – это какое-то племя, я бы даже сказала, феномен из мира животных. Они замкнуты, молчаливы, защищают себя. Неужели они не понимают: это свидетельствует о том, что над ними нависла одна или сразу несколько опасностей?

Анналаура права: в защитной стойке те, над кем нависла опасность. Традиционный нарратив предлагает семью в метафорических образах базы, порта, логова, очага, гнезда – в общем смысле, физического пространства, где можно отдохнуть и восстановить силы (семья означает «построить дом, встречаться дома»). Семейные узы и пребывание вместе с родственниками с точки зрения привязанности не выполняют того, что обещают и чем славятся. Оболочка зачастую более крепкая и красиво представлена, чем ее истинное содержимое, и чем больше у нас свидетельств этого (искусство, литература, новости, наша собственная жизнь постоянно дают нам доказательства того, что я окрестила бы семейным обманом, а Лаура Пигоцци называет эндогамным обманом[32]), тем больше мы, взрослые, пытаемся это отрицать и повторяем, что ничто не сравнится с большой семьей. Это следует понимать так: нет ничего лучше, ничего безопаснее, нет ничего более уважаемого, неприкасаемого, неоспоримого. Политическая пропаганда и та превращает семью в свое знамя. Для многих защита так называемой традиционной семьи по-прежнему убедительный аргумент. И не имеет большого значения, что семья означает место, где человека принимают, дарят ему привязанность и чувство принадлежности, но она должна обладать большими внутренними вместилищами, которые позволят разместить все возможные виды объединения между формами жизни, которые любят друг друга.

Неужели так можно?

Я занимаюсь темой семьи уже почти двадцати лет. В мой кабинет приходят люди, чьим рассказам можно доверять, поскольку они пережили непосредственный опыт совместной жизни, принятия ролей, сближения и отдаления, тайн, предательств, резких спадов и подъемов, любви, что лечит раны, опыт недостаточной любви, любви, что побеждает все, любви, которая не побеждает болезнь, называемую отчаянием. Кроме того, они пережили разочарования и страдания, которые, как я уяснила, всегда будут возвращать вас в тот момент, когда ваши мать и отец впервые заставили вас страдать.

Рискну заявить: если бы не существовало семьи, не было бы и психотерапевтов. По вине семьи заболевают, а вылечиваются – когда вновь становятся ее частью.

Леда, моя давняя клиентка, впервые появилась в моем кабинете в возрасте молодой взрослой. В ее жизни были отношения, два переезда, смена стольких же работ, разные психосоматические симптомы довольно сильной степени тяжести, но также и результат, которого, как она была уверена, ей никогда не удастся достичь, – она смогла поставить своих родителей на место. Ваши сеансы психотерапии не изменят ни вашего отца, ни вас самих через третье лицо. Невозможно представить себе заместительное лечение, которое, по мере того как ребенок посещает психотерапевта, меняет по доверенности и его семью. Скорее наоборот.

Терапия только усугубляет различия между решившими в определенный момент жизни позаботиться о себе и теми, кто этого не делает. Зачастую клиент начинает чувствовать себя чужим в привычном кругу. Если он из семьи с дисфункциональными отношениями, его обвинят, что он изменился, скажут, что хождение к психологу не пошло на пользу, изменило его в худшую сторону. Перемены в его поведении помогут обвинителю убедить себя в собственной правоте: лучше держаться подальше от людей, которым платят за то, чтобы они выслушивали истории чужой жизни. Это происходит из-за того, что у клиента появляются новые мысли, непохожие на прежние, и он постепенно начинает себе позволять их выражать. Он будет осторожно и внимательно искать слова, чтобы точнее выражать, что думает. Ему будут говорит, что он выпендривается, считает себя бог знает кем, а то и чувствует себя выше других. Да как он вообще посмел? Именно он, которому понадобилось ходить к психологу!

Упрек может быть немым, его могут высказывать за спиной. Перед ним будут закатывать глаза, чтобы призвать помощь свыше. Его будут отказываться понимать в пассивно-агрессивном стиле, дабы отгонять тревожную мысль: если