А тут еще это жаркое. Давно пора было отправить его накухню. Джон так и не идет. Он всегда говорит, что она неспособна принятьправильное решение. Снова она почувствовала себя очень несчастной. Бараньяножка! Эти дни в «Долине»!

У нее началась сильная головная боль. Мигрень! Только этогоеще не хватало! Джон терпеть не может, когда у нее мигрень, и не хочет еелечить. Ведь мог бы дать что-нибудь для облегчения боли, разве это трудно? Нет,он говорит: «На это не рассчитывай, я не хочу отравлять тебя всякой дрянью,лучше иди погуляй»

Ножка! Теперь она думала только о ней. Ножка. Ножка. Ножка.

На ресницах у Герды появились слезы. Почему она всегдаошибается, почему ничего не может сделать правильно?

Теренс тоже смотрел на остывающее жаркое. «Почему мы неможем начать есть? — думал он. — Какие взрослые глупые». Громко он сказал:

— Николсон из нашего класса и я приготовили нитроглицерин,он пока у них в доме.

— Это, наверное, очень интересно, — сказала Герда, думая оножке. Пока еще есть время отправить эту злосчастную ножку в кухню.

Теренс смотрел на свою мать и удивлялся. Он сам смутночувствовал, что изготовление нитроглицерина — занятие, которое взрослыеодобрять не должны. Это — удобный случай! Это случайно полученное согласие прислучае ему пригодится! Вдруг будет неудача, вдруг этот нитроглицерин произведетто действие, которое от него ожидают? Тогда он скажет, что предупредил своюмать. Но эта удача не доставила ему радости. «Неужели мама не понимает, чтотакое нитроглицерин?» — думал он.

Теренс глубоко вздохнул. Такое впечатление, что он один набелом свете! У отца никогда нет времени его выслушать. Мать не обращаетвнимания на то, что он говорит, а Зена всего лишь маленькая девчонка. Онзанимается какими сложными химическими опытами, но ведь это никому неинтересно!

Бах! Герда подскочила. Захлопнулась дверь врачебногокабинета Джона, он поднимался по лестнице. Он вторгся в столовую, как порывветра. Обстановка сразу изменилась. Всем передалась его энергия и бьющая черезкрай жизненная сила. Казалось, у него прекрасное настроение.

— Как мне надоели эти ужасные больные! — воскликнул он,усаживаясь за стол.

— Не говори так! — голос Герды задрожал, ведь она егоупрекнула. — Дети могут подумать, что ты говоришь серьезно.

— А я и говорю совершенно серьезно. Мой сын не должен статьврачом, и у него не будет этих скучных больных. В интересах сына Гердапоспешила заявить, что отец шутит.

— А я не верю! — серьезно сказал Теренс.

— Если бы ты не любил больных, ты не стал бы врачом, —сказала Герда, улыбаясь.

Джон, стал точить нож, чтобы разрезать мясо.

— Все врачи, и я в том числе, занимаются медициной именнопотому, что ненавидят болезни. — Совсем другим тоном он спросил:

— Почему мясо холодное? Почему его не подогрели?

— Я думала, что ты придешь с минуты на минуту…я…

Раздраженный, Джон нажал кнопку звонка. Прибежал лакей.

— Заберите, это нужно разогреть!

— Хорошо, сэр!

В этом ответе чувствовался намек на дерзость. Легко можнобыло догадаться, что слуга думает о хозяйке дома, способной сидеть за столом ибезучастно смотреть на остывающую баранью ножку.

— Мне очень жаль, — сказала Герда. — Это моя ошибка. Сначалая думала, что ты сейчас придешь, потом решила, что если отправлю ее на кухню,то…

Джон довольно грубо перебил ее.

— Зачем объяснения? Что они изменят? Машина готова?

— Готова.

— Тогда едем!

Он подумал о красивой дороге, по которой им предстоялоехать. Аромат осени… Люси и Генри… Генриетта…

Генриетту он не видел целых четыре дня! В последний раз онопять на нее рассердился. Его раздражал этот взгляд, который, казалось, былустремлен куда угодно, но только не на него. «Конечно, — думал он, — онахудожница, и у нее большой талант. Но когда я с ней, она обязана думать обо мнеи только обо мне». Эти мысли были несправедливы, и он это знал. Генриеттавсегда мало говорила о своей работе, гораздо меньше, чем все его знакомыехудожники. Только редко она уходила в себя, думала о чем-то своем, и в такиемоменты как будто бы совершенно забывала о нем. Это было ему понятно, но всеравно невыносимо.

Как-то раз он серьезно спросил Генриетту, смогла бы ли онавсе бросить, если бы он ее об этом попросил.

Очень удивленно она спросила:

— Что значит «все»?

— Все это! — Он уже упрекал себя за этот вопрос, неследовало его задавать, но он широким жестом обвел все, что находилось вмастерской. Он думал: «Она должна согласиться, это не будет правдой, я знаю, новедь должна же она понять, что это мне так необходимо. Мне нужна эта ложь, длямоего покоя! Пусть она скажет: „Конечно“, и мне будет совершенно все равно, чтоона думает на самом деле».

Генриетта долго молчала, ее глаза приняли отсутствующеевыражение, брови нахмурились, наконец, она ответила:

— Конечно. Конечно, если бы это было совершенно необходимо!

— Что вы хотите сказать, что вы подразумеваете?

— Я не могу ответить точно, Джон! Совершенно необходимо, ну,как ампутация, например.

— Значит, для вас это было бы жестокой хирургическойоперацией?

— Вы рассердились? Какого же ответа вы ожидали?

— Вы сами прекрасно знаете. Одного слова было бы достаточно— «да». Почему вы его не сказали? Всем людям вы хотите доставить удовольствие,а обо мне думать не хотите! Почему вы отказали мне в этой лжи? Почему?

— Не знаю, Джон, не могу — и все. Я не могу… Он быстро ходилпо мастерской, потом сказал:

— Вы сводите меня с ума, Генриетта. Мне кажется, что у менянет никакого влияния на вас.

— Для чего вам это нужно?

— Я не знаю, но я бы этого хотел. Я хочу быть первым.

— Вы и так первый, Джон!

— Нет. Как только я умру, вы с пылающими от слез глазамисразу же начнете лепить женщину в трауре или еще какое-нибудь выражение«Скорби»!

Она тихо сказала:

— Может быть, это верно!.. Да, вы безусловно правы… Но ведьэто ужасно! — Она остановилась рядом с ним, в глазах ее был страх…