Какие угодно, лишь бы свои.

Два часа ночи, вдоль стены в обширной комнате полицейского участка в центре Осаки сделано пять загончиков, каждый — из трёх столов, поставленных покоем.

Рядом с каждым загончиком стоит женщина в полицейской форме — следит, чтобы все нормы были соблюдены. На двух стульях у перекладины буквы П сидит по следователю и переводчику. А внутри каждой буквы — по сильно накрашенной девице, приехавшей в страну восходящего из кипучей и могучей подзаработать.

— Ну, подливала? — спрашивает сидящий рядом со мной следователь лет тридцати, в аккуратном костюме, но с сильно утомлённым лицом. Я перевожу на русский. Девица, самая молоденькая и смазливая из пятёрки, жеманно поводит плечами, закидывает ногу за ногу, поправляет короткую юбку, проводит рукой по чёрным волосам, как бы случайно дотрагивается до выреза на кофточке. Я, как полный идиот, послушно проделываю взглядом всю дорогу, потом гляжу ей в глаза. Девица улыбается, как бы говоря: «Попался».

— Да нет же, мы просто пришли туда отдохнуть после работы, — отвечает она уже в который раз.

Следователь вздыхает. Допрос идёт уже часа два. Девицы приехали с визой деятелей в области культуры и искусства — как танцовщицы. У моей в наличии был даже диплом законченного училища, который она показала не без гордости. Но, как выяснили японские полицейские, оттанцевав своё часов до восьми вечера, вся компания отправлялась в другой клуб, где они уже работали в качестве хостесс — развлекая посетителей беседой на полуанглийском языке, демонстрацией своих прелестей да бесконечной выпивкой, которая стоит в таких заведениях намного выше, чем в других местах. На такую работу нужна виза совсем другая, за что и попались.

По бедности мне в таких местах бывать не приходилось, но знакомые говорят, что там хорошо. Трогать девиц не позволяют, но они и так умеют заставить японского мужика почувствовать себя и интересным, и сексапильным, и вообще востребованным. А если очень повезёт, то девица покажет высший пилотаж — сунет себе сигарету в интересное место и выкурит до фильтра, таким образом наглядно показывая, что её интересное место функционирует как кинтяку — мешочек, который можно затянуть верёвочкой. В общем, рай.

Следователь вздыхает снова. Потом берёт со стола сумочку девицы, достаёт записную книжку. Протягивает её мне и уходит — наверное, справить нужду. Мучаясь всякими этическими соображениями, я всё же открываю книжку. Содержание в стиле Билли Бонса: «У Палм-Ки он получил всё, что ему причиталось». Слева — даты, справа — количество спиртного, которое удалось втюхать клиенту, умноженное на комиссию. Я перелистываю несколько страниц. Рядом с записями появляются пояснения — лысая уродина, толстяк-президент, старый извращенец. Потом всё чаще начинает встречаться японо-английское слово афта, к которому приписаны уже довольно приличные суммы — гораздо больше моего заработка переводчика.

Я поднимаю глаза, смотрю на неё. Девица немного нервничает, хотя и понимает, что одной записной книжкой ничего не докажешь. Хоть и курносая, она не лишена приятности, но кожа под толстым слоем косметики уже начала сдавать от нездоровой еды и ночного образа жизни. Я вдруг вспоминаю классификацию проституток, слышанную от моего приятеля-японца, большого любителя таиландских рынков любви и вообще человека в этих делах сведущего: «Есть бабы, которые любят только деньги. А есть такие, которые любят и деньги, и само занятие. Это сразу чувствуешь». В глазах у моей собеседницы застывшее выражение некоторой забитости да удивления, словно она не ожидала от жизни вот такого. Судя по всему, многочисленные афта, кроме финансовой, ей особой радости не принесли.

— На хрен тебе это надо, а? — говорю я от себя, воспользовавшись отсутствием следователя. Лицо девицы перекашивается, теряя последние остатки приятности. — У тебя что, мать в больнице? На операцию копишь? Нет? Тогда зачем?

— А тебе какое дело, а? — озлобленно отвечает она.

— Слушай, — говорю я, начиная почему-то злиться сам, — зачем тебе эти уроды да извращенцы? У тебя диплом, танцуй себе.

— А ты знаешь, сколько за это платят?

— А ты знаешь, сколько мне за этот перевод платят?

Некоторое время мы смотрим друг на друга. Ярость в её глазах пропадает. Она переводит взгляд на свою партнёршу постарше с волосами, выкрашенными в неестественный белый цвет, сидящую за соседним столом, — очевидно, своего учителя жизни. Та встречает её взгляд, мгновенно понимает, что происходит, и двигает челюстью: «Не поддавайся». Моя девица опускает глаза, потом снова смотрит на меня. Мне начинает казаться, что я ей нравлюсь.

— Дояркой и то лучше, чем вот так, козлов доить, — говорю я с надрывом, почему-то ударяясь в соцреализм. Думая про себя: «А мне-то зачем это надо?» И ещё раз, глядя ей в глаза, тупо повторяю: — Зачем?

Девица начинает плакать, вместе со слезами течёт макияж, обнажая усталую кожу. Возвращается следователь, видит девицу в слезах, спрашивает:

— Вы что, сказали ей что-то?

— Да почти ничего, — говорю я и отворачиваюсь, с отвращением понимая, что сделал за него большую часть работы — девица уже готова во всём признаться. Больше он мне вопросов не задаёт.

Девица и правда колется первой, на неё со всей помпой надевают наручники и её отправляют в изолятор на три дня, затем её ждёт депортация. Изолятор — огромное белое здание невероятной чистоты без окон, с железными дверями и стенами в метр толщиной. Я следую за ней по бесконечным коридорам почти до камеры, вздрагивая при звуке каждого закрываемого за нами засова. Девицу переодевают в тюремную пижаму, а мне вручается брошюра «Правила поведения заключённых», которую я должен с листа перевести девице. В присутствии двух тёток-тюремщиц, чинно стоящих рядом, я начинаю переводить её, но после первого абзаца идиотской проформы мне становится тошно, я проклинаю и себя, и уродов с извращенцами, и саму девицу с её неверно выбранной профессией. Девица выглядит совсем забито, но теперь, уже без мишурного тряпья и с размазанной косметикой, намного больше своей. Я начинаю думать о том, как она проведёт без языка следующие несколько дней в четырёх стенах, постепенно перестаю понимать, что читаю, и начинаю вместо брошюры декламировать стихи: «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком…» Тюремщицы чувствуют перемену, но молчат, переминаясь с ноги на ногу. Девица снова начинает плакать, но по-другому. Потом дотрагивается до моего плеча и шепчет: «Спасибо тебе».

Ещё десяток засовов — и я выхожу на улицу, где уже утро, где уже поток служащих в тёмных костюмах да с утренней целеустремлённостью в глазах. Её клиенты? Я закуриваю и стою на тротуаре некоторое время, не в силах заставить себя встроиться в поток. После ночи, проведённой за допросом, во рту ощущение отвратительное, ноги какие-то одеревенелые. Я приседаю на корточки на манер японской шантрапы, слушаю, как хрустят суставы. Почему-то чувствуя себя последним мерзавцем.

Я не то чтобы не знал, что она замужем. Но мог позволить себе этого не понять. Всего три месяца в стране плюс выпитое вино, плюс шум в зале — вокруг бушующая молодёжь, а на сцене какая-то бойкая, но бестолковая рок-группа с вокалистом, показавшимся мне по ранней близорукости парнем лет двадцати — уж больно высоко он прыгал по сцене. Мне самому было тогда около двадцати.