– «Л'Ореаль, ведь вы этого достойны», – прошептала я слоган, который много раз видела в рекламе.

– Ну что, может, накрасим тебе ногти? – спросила Зоя.

– А этих теней, перламутровых, у тебя, случайно, с собой нет? – как можно более равнодушно спросила я.

В общем, мы отлично проводили время, накрасили ногти и мне, и Зое, и моей Саше, которая наконец-то оторвалась от обсуждения с Алешей всех тем, которые каким-либо образом связаны со службой в армии, и веселились вовсю. Зоя рассказывала, каково оно – учиться в университете, и это заинтересовало всех, и Зюзина, и Алешу (ну а что касается Карла, так ему интересны вообще все темы на свете). Но тут позвонили в дверь, и ко мне на день рождения пришла Аллочка в сопровождении своей мамы. Аллочкина мама отправилась на кухню к взрослым, а нас должны были позвать пить чай с «Эм-энд-эмс» и тортом со свечками. Аллочка тут же сказала, что у нас в комнате воняет из-за Зюзина. Карл стал ее убеждать, что воняет не Зюзин, а кролик и еж. Алеше надоело, и он, к большому неудовольствию моей Саши, пошел на кухню к взрослым.

– Хороша подруга, – сказала я, – пришла на день рождения и только и делаешь, что за Алешкой бегаешь и вьешься вокруг него.

Саша испуганно замахала на меня руками – боялась, что Аллочка услышит.

А вот когда мы все наконец пошли к столу, случилась неприятность, и кончился мой день рождения весьма скверно. Валентина Сергеевна, после того как она закончила перечислять все достижения сначала Аллочки, а потом и Аллочкиного папы, сказала, что не так давно она ходила в гости к маме Иры Петровой. Мы с моей Сашей похолодели. А Валентина Сергеевна продолжила как ни в чем не бывало, что мама Иры передает нашей маме привет. И что она была очень удивлена, что мне всего тринадцать лет, а родители уже заставляют меня работать. И что она, Валентина Сергеевна, тоже очень удивлена, что у нас дома так плохо все с деньгами.

Я попыталась сменить тему. Но ничего не вышло.

– Как работать? – удивилась мама.

– Ну, Сонечка же помогает папе в больнице. Убирает там, – лучезарно улыбаясь, продолжила Валентина Сергеевна и прибавила, обращаясь к Пете: – Петечка, я думала, ты помогаешь папе с мамой, у тебя же хорошая зарплата. Ресторанный бизнес сейчас ведь развивается…

– Так, – сказала мама.

И это «так» прозвучало ну просто ужасно. После этого самого «так» я поняла, что день рождения, можно сказать, уже окончен и дальше начнутся сплошные неприятности. Но мама не стала устраивать скандал при всех. Она вежливо сказала Валентине Сергеевне, что Ирина мама, наверное, что-то не так поняла и что, наверное, я так неудачно пошутила. Что, конечно, нехорошо устраивать взрослым такие шутки, но с кем не бывает. Папа говорит, что мама не любит «выносить сор из избы» и это правильно. Но все равно, когда мы вернулись в комнату, веселиться у меня не было никакой охоты. И моя Саша только добавляла масла в огонь, то и дело спрашивая меня на ухо: «Что теперь будет?» На всякий случай она довольно быстро засобиралась домой: страх перед скандалом по поводу того несчастного прогула и вранья Ириной маме пересилил любовь к моему брату Алеше.

А мама просто ужасно рассердилась. Когда пришел с работы папа, а из гостей остались только Петя с Зоей, она устроила разбирательство прямо при всех. И папе, естественно, все рассказала.

– Отвечай, что ты наговорила Марии Семеновне, только говори правду! – сердилась мама.

Так что мне пришлось все рассказать. Про то, как мы ездили на школьную ярмарку и встретили Ирину маму в метро. И про то, как я якобы работаю санитаркой. Мама ужасно ругалась на меня, просто ужасно: она никогда бы не подумала, что ее дети будут так бессовестно врать, причем врать такие глупости о нашей семье. Я этим своим враньем опозорила перед людьми сразу всех – и папу, и ее, и Петю, и вообще всю нашу семью.

А папа молчал. Он совсем не ругался, но был очень грустным.

– Папочка, скажи что-нибудь! – закричала я.

– Сонечка, мне кажется, ты стала какой-то неприятной девочкой, – печально сказал он.

И это прозвучало просто чудовищно, и вид у папы стал еще более уставший, чем обычно.

Петя попытался было что-то сказать, но мама велела ему не встревать.

– Мы купили тебе на день рождения планшет, но теперь придется сдать его обратно в магазин, – сказала мама. – Еще не хватало, чтобы ты говорила всем, что ты на него заработала, убираясь в папиной больнице.

Я заплакала. Потом я спросила у Пети, когда он уже уходил, почему все так несправедливо: ты сделаешь какую-то ошибку давным-давно, а неприятности из-за нее начинаются сейчас. Или могут всплыть еще в будущем и все тебе испортить, хотя ты давно уже так не делаешь. И если бы это было сейчас, то ты бы уже не стал так делать. Петя сказал, что это всегда так. Что за ошибки всегда приходится платить потом.

Вот я и заплатила.

После этой ужасной истории дома у нас установилась такая атмосфера, когда все вроде нормально и все ужасно милы и вежливы друг с другом, но при этом все какое-то такое хрупкое. Как будто если что-то громко сказать или сделать резкое движение, то вроде как можно что-то разбить. Как в музее.

А еще выпал снег. Тоже хрупкий. Его было мало, он только-только покрывал тонким слоем все темное и грязное вокруг – асфальт и бордюрчики, машины в серых разводах, шершавые серые ветки. Карл топал по этому тонкому снегу, уничтожая его подошвами своих ботинок, и искал следы птичьих лапок. Влез в лужу, чтобы похрустеть ледком, а никакого ледка там не было, и он весь перепачкался. Алеша щурился на «птичьи лапки» и жаловался, что стал плохо видеть.

– Это все от думанья, – сказал Карл. – Ты сильно думаешь, и у тебя напрягается голова, мозг расширяется и начинает давить на то место, где бывают глаза.

В жизни не слышала такой глупости. Но Карл только недавно узнал, что на самом деле глаза у человека большие и круглые и большая их часть скрывается под черепом. И теперь беспокоился, как быть тем, у кого не очень большая голова, – все ли у них в таком случае там умещается? И глаза. И мозг. И сопли из носа.

Через дорогу он стал переходить еще осторожнее, переживая, что Алеша не увидит машину, если не вопить на всю улицу и не висеть у него на руке.

А мама… мама со мной не разговаривала, и это было самое ужасное. Не совсем полностью не разговаривала, не так, как когда играешь в молчанку, но это все равно очень сильно чувствовалось. Всегда чувствуешь, когда человек тебе больше не доверяет и, видимо, тебя уже совсем не любит. Я вспомнила про зарубочки и все хотела у мамы об этом спросить, но никак не могла решиться завести такой разговор.

Зарубочки на сердце – это то, чего я в детстве боялась больше всего. Да и сейчас они меня здорово пугают, и если о них вспомнить, портят настроение очень надолго, пока не заставишь себя нарочно думать о чем-то другом. Как-то у бабушки была какая-то очень неприятная сцена, это было так давно, что я не помню, из-за чего вообще разгорелась ссора. Но я очень плакала и просила у мамы прощения.