– Зоя, пожалуйста, пойдем скорее к директору! Пусть меня заберут в детский дом, пусть, главное, чтобы никто не видел этого ужасного письма! Это всех так расстроит. Что я такая злая, плохая девочка. Они подумают, что я всех их ненавижу! А это неправда! Неправда! Я там наврала, я так на самом деле не думаю больше! Это разорвет маме сердце, и его нельзя будет зашить. Там и так уже очень много зарубочек. И Карл никогда, никогда не станет больше прежним веселым мальчиком! И все из-за меня! Я не хочу ни в какую Англию, да пропади она пропадом! Я только хочу все исправить!

Я ужасно плакала. Я так не плакала никогда в жизни, ни до, ни после. Мне даже показалось, что я сейчас умру, потому что мне совершенно не хватало воздуха. Тогда получится, что я умру, а мои родные все равно обо мне все узнают, и это их добьет. Они все будут с разбитыми сердцами, будут болеть и даже мертвую меня никогда не простят, и я ничего не исправлю.

В конце концов Зоя подняла меня с пола и затащила на их с Петей кровать. И побежала на кухню за водой, а я все лежала, икала и плакала. И когда пила воду, тоже икала, и вода вытекала из меня обратно.

Когда я проикалась и уже просто лежала и задыхалась, Зоя вызвала машину, и мы на такси поехали прямо домой к нашему директору. Я еле вспомнила адрес, хотя мы там были с Карлом дважды, когда он еще был нормальный и жизнерадостный и проведывал собаку Петра.

Дома у директора мне снова дали воды, которая была с каплями и пахла, как всегда пахнет от нашей бабушки. Меня стало тошнить от одного запаха и от такого количества воды вообще и даже чуть не вырвало, но я все-таки сдержалась.

Но легче мне стало только тогда, когда директор на моих глазах много-много раз порвал мое сочинение, принес пепельницу, и мы там оставшиеся бумажки и обрывки сожгли.

В первый день лета я была дома одна. Ну, почти одна. Со мной был маленький. Я так старалась помогать маме и ухаживать за ним, что мне стали разрешать оставаться с ним одной, и бабушка меня больше не страховала.

Маленького – моего самого младшего брата – зовут Арсений. Раньше я его не любила, и меня ужасно раздражало, что единственное, что он говорил, это «ой!». Он говорил «ой» ужасно удивленным голосом обо всем, что только видит. Это «ой» он произносил по тысячу раз на дню. И много какал, а когда какал, начинал вонять, и надо было менять ему подгузник.

Мы с ним лежали на полу, окно было открыто нараспашку, потому что было тепло и можно было не бояться, что он простудится, и играли в его любимую игру.

Он недавно выучил разные слова и звуки, которые означают разных животных и членов нашей семьи. Алеша говорит, что это похоже на военную шифровку типа азбуки морзе. Собака – значит «ав!». Рыба – когда Арсений делает губами поцелуйчики в воздух – «пык-пык», «фима» – это значит кошка. Или «мася», это вторая наша кошка. У нас же их две, Марта и Серафима, и Арсений прекрасно понимает разницу между ними. Бабушку он называет бабочкой, и бабочку – тоже бабочкой.

И игра заключается в том, что он спрашивает у меня: «Где мася?», и тогда я рисую ему кошку. «Где пык-пык?», и я рисую рядом рыбу, а потом мы оба берем по карандашу и закрашиваем рисунок. Правда, он пока не может раскрашивать контуры и зарисовывает рисунок так, что становится непонятно, что на нем было изображено. Тогда мой брат Арсений говорит: «Где мася? Где фима?» – хитро смотрит на меня и разводит руками. А потом показывает на пятно, под которым был рисунок с кошкой.

Вот так мы и развлекались в тот день. Лежали на полу и рисовали.

Моя мама так никогда и не узнала о том злополучном письме. И никто не узнал – ни папа, ни бабушка, ни мои братья, даже Петя. Даже когда они с Зоей стали мужем и женой, он все равно ничего не узнал. И они не узнают об этом никогда. Некоторые ошибки все-таки можно исправить.

И Арсений не узнает. Я ему об этом никогда не расскажу. А теперь, когда я скоро стану тетей, сын Пети и Зои тоже никогда об этом не узнает.

Стать плохим человеком очень легко. Но стать хорошим тоже, оказывается, никогда не поздно. Мне, конечно, еще просто очень повезло. Теперь я понимаю, что если бы меня окружали другие люди – если бы они были равнодушные и им бы не захотелось вникать в чужие проблемы и помогать мне, если бы не Зоя, не наш директор, – эта история вполне могла бы закончиться совсем иначе. Она могла бы закончиться тем, что к нам домой пришли бы социальные работники. Вот до чего может довести, казалось бы, безобидное вранье.

Самое страшное, что я никак не могу произнести вслух и не могу никому сказать, – это то, что мне придется жить с этим моим обманом всю-превсю свою оставшуюся жизнь. Мне уже много раз хотелось рассказать обо всем маме, я даже как-то стояла ночью у изголовья родительской кровати, пока папа был на ночной смене. И у меня в глазах были слезы, так мне хотелось разбудить маму и во всем сознаться. Потому что когда тебя мучает совесть, жить с этим, оказывается, нелегко. Думаешь об этом не то чтобы постоянно, но иногда в самый неподходящий момент оно вспоминается. Это похоже на неожиданный укол или на холодок от сквозняка. От этого сосет под ложечкой.

Но это как раз та часть, которую невозможно уже исправить. Поэтому рассказать обо всем маме – будет эгоизм с моей стороны. Мне это нужно только, чтобы перестать мучиться и облегчить себе душу. А каково будет маме обо всем узнать?

Так что это получается как раз то, о чем говорил Петя: за все свои ошибки все равно так или иначе, рано или поздно приходится платить. И пусть уж лучше буду платить я одна, чем мои близкие. Никаких больше зарубочек.

Хотя в глубине души я все-таки надеюсь, что когда-нибудь придет такой день, когда я смогу обо всем рассказать маме.

Дальше было много всего, разного, хорошего и плохого. Много-много разных событий и историй. Про то, как Аллочке надоело столько учиться и она устроила дома бунт. И про то, как мальчик из класса Любови Михайловны Кеша пошел работать в магазин сотовой связи, куда Зюзин сдавал мобильники, которые чинил. Про свадьбу Пети и Зои и про то, как они поехали на море с Карлом, и он вернулся оттуда почти совсем таким же, каким был раньше. И про то, как он никак не мог решить, куда ему поступать, – на ветеринара или на человеческого доктора. И как мама стала известным массажистом и открыла свой кабинет.

В общем, было еще очень много всего, но это уже совсем другая история. А эта история подошла к своему концу.

– Такая вот Англия, – сказала я своему брату Арсению, лежа с ним на залитом солнцем полу в родительской спальне.

А потом началось лето.