торпеды можно и на воздух взлететь. Поэтому перед боевой службой те торпеды, которые уже год пролежали в аппаратах и на стеллажах, приходится выгружать и взамен получать новые.

Двадцать одну из двадцати двух таких несвежих торпед, несмотря на двадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, мы выгрузили без особых приключений и даже быстро, за какие-то три часа. Уже давно стемнело, и время было такое, когда дети, посмотрев «Спокойной ночи, малыши» и в очередной раз не дождавшись папы с работы, легли спать, а их мамы, окончив в свою очередь просмотр «Прожектора перестройки» и нагрев супружеское ложе, всё ещё надеялись увидеть своего благоверного дома (впервые за эту неделю) и чутко прислушивались к шагам на лестнице.

Решался вопрос, что же нам, обмороженным, грязным и уставшим, сегодня делать: оставаться ночевать здесь, на опостылевшем железе, или в предвкушении тепла и домашнего уюта сделать рывок и успеть на последний автобус в город. Понятно, что второй вариант был предпочтительней, но оставалась последняя торпеда, засевшая в носовом торпедном аппарате номер два. Чтобы сбылись надежды всего экипажа на достойный отдых в тепле и уюте, кому — в домашней, а кому — просто в чистой постели, от меня требовалось срочно торпеду извлечь, выгрузить на пирс и укатить на специальной каталке на ТТБ[8]. После чего к полуночи ещё можно было успеть домой и оставаться там аж до шести утра. От нас, минёров, зависело хрупкое семейное счастье 22 человек офицерско-мичманского состава. И хотя не все участвовали в выгрузке, все вынуждены были сидеть в своих отсеках по тревоге, как и положено при подобных манипуляциях с боезапасом.

Но мы, как говорится, предполагаем, а Бог располагает. Не суждено было нам ни в эту ночь, ни в другую, да что там — во всю последующую неделю отметиться дома. Хотя и вёл я тогда жизнь скитского праведника: не пил, не курил, жене не изменял, в партию не вступал, но, видно, чем-то всё же успел прогневить Господа. И постигла меня неотвратимая, как крах мирового империализма, кара за что-то когда-то мной содеянное. Я думал, какое же такое злодейство успел совершить в своей тогда ещё короткой жизни, вспоминал детство, юность, «мои университеты», но достойных злодеяний отыскать так и не смог. Ну не считать же махровым злодейством распитие бутылки пива на троих в песочнице, будучи уже в детском саду, в старшей к тому же группе. Или угон велосипеда в третьем классе, на котором мы с пацанами полдня катались, набили «восьмёрку», и потом вернули на место. Я уже начал склоняться к мысли, что отвечать приходится за то, что в пятом классе, поднаторев в химии, я самым бессовестным образом выводил из дневника заслуженные двойки и замечания по поведению. Да, безусловно, это страшный грех, но он был так давно, что как-то не верилось в такую злопамятность высших сил. Покопавшись в более близких временах, я наконец нашёл то, что искал.

Да, было оно, злодейство, и не далее как позавчера, и надо же — уже и расплата наступила! Пол-литра спирта, взятого у командира на прошлой неделе для списания утопленного в море бинокля, я по назначению не употребил. Бинокль так и остался несписанным, а весь спирт мы с Васей-механёнком и младшим штурманом выпили в их каюте на ПКЗ[9], при этом ещё и закусывали казёнными продуктами из провизионки и на чём свет стоит крыли начальство и (страшно сказать) самого командира!

И вот теперь, когда все на взводе и экипаж считает минуты до отхода последнего автобуса, эта проклятая двухтонная болванка застряла в своём логове и наотрез отказывается оттуда выходить. Флагманский минёр — старый облупленный каптри — этих торпед за свою загубленную на подводном флоте жизнь загрузил и выгрузил не одну сотню, но сейчас и он в замешательстве стоит перед открытым зевом торпедного аппарата и чешет отполированную лысину.

Мы же всё делаем правильно, по выверенной и накатанной поколениями минёров технологии! Тут не требуется умение брать тройные интегралы или бином Ньютона различными способами доказывать, тяни-толкай — вот и вся наука. К хвостовику торпеды прикреплён специальный зацеп, трос от которого намотан на электрошпиль. Шпиль гудит-надрывается, тянет, искрит и уже начинает дымиться. Трос — как струна, а торпеда — ни с места.

Подошли в отсек командир со старпомом. Кэп для начала выразился шестиэтажно. Не помогло. Ещё добавил: гамадрилами пьяными обозвал, папуасами рифлёными, румынами гваделупскими и ещё как-то, не помню уже. Всё равно не идёт, зараза! Встали отцы-командиры в недоумении посреди отсека и не знают, чем еще можно помочь. Старпом предложил залезть на трос и попрыгать. Залезли, попрыгали. Боцман к ним присоединился, потом механик. Трос пружинит, гудит — ноль эффекта. Лежит торпеда себе в аппарате, словно приклеенная.

Когда в отсеке появился замполит, у всех затеплилась надежда. Оно, конечно, понятно, что без идеологической поддержки и тут не обойтись, но меня особенно вдохновила масса его тела. И правда, замполит у нас был хороший, килограммов сто живого веса. Чтобы такое добро зря не пропадало, командир и его загнал прыгать на трос. Так они и скакали, пока не устали или не укачались. В итоге командир ещё раз всех обложил: одних за то, что плохо тянули, других за то, что плохо прыгали, и в ещё более страшных выражениях обрушился на «мудоголовых кропателей» из Штаба, по стратегическим планам которых мы завтра уже в семь тридцать утра должны сниматься со швартовых и следовать в Конюхи[10] на погрузку ЯБП[11].

— Делайте что хотите, хоть членами своими её оттуда выковыривайте, но до пяти утра о выгрузке доложить! А не то я устрою вам… ужасы половой жизни…!!!

Тут я должен сделать небольшое лирическое отступление и заранее попросить прощения у чрезвычайно интеллигентных и особо чувствительных читателей, а особенно у читательниц, мнением которых очень дорожу. Сам я такие выражения никогда не употребляю и даже не знаю об их существовании. Но командир!.. Как я могу за него отвечать? Заставить молчать всю книгу одного из самых главных персонажей я не в силах. Пусть я потеряю часть своих потенциальных читателей, но против правды жизни пойти не могу. Обращаю ваше внимание, что словосочетания эти — это не какая-то там банальная площадная брань, а высокий штиль, которому есть даже определение в Корабельном уставе. «Флотская ненормативная лексика, — сказано там, — это комплекс непечатных выражений, предназначенных для управления кораблём, частью и соединением. Служит весомым дополнением к сводам „командных слов“ и