читал Афанасия, ты его не понял. Плод твоих изучений можно было б назвать телом святоотеческой паддистики{33}.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Ключевые понятия — существование, время, божественность, смерть, рай и сатанинская пропасть — сплошь абстракции. Твои суждения о них бессмысленны, и бессмысленность эта в самой себе непоследовательна.

— Рассужденью полагается быть в словах, и тому, что непонятно либо непостижимо человеческому разуму, посильно дать имя. Наш долг — стремиться к Богу в мысли и слове. Однако высший долг — верить, иметь и питать веру.

— Некоторые твои заявления я считаю еретическими и зловредными. О грехе ты сказал, будто он необходим, чтобы Вселенная совершенствовалась, а добро сияло ярче — оттененное. Ты сказал, будто причина злодеяний наших не Бог, а свободная воля. Всеведением своим и предвидением Господь знает, что род людской будет грешить. Как же тогда может существовать свободная воля?

— У Бога нет предвидения. Он есть вúдение — и Он им располагает.

— Деяния человека суть предмет предопределения, и человек не наделен, следовательно, свободной волей. Бог сотворил Иуду. Позаботился, чтобы Иуда вырос, получил образование и преуспел в торговле. Господь же и уготовил Иуде предать Сына Божия. Отчего ж тогда вина на Иуде?

— Господь, ведая о последствиях свободной воли, тем не менее ни ослабил ее, ни искоренил.

— Тот светотеневой господин, которого ты когда-то так обожал, Мани{34}, считал, что Каин и Авель не Адама и Евы сыновьями были, а Евы и Сатаны. Кеми бы ни были они, грех в саду Эдема свершился в немыслимо далекую эпоху, тьмы веков назад — согласно дольней системе исчисления времени. Согласно той же системе, учению о Воплощении и Искуплении на сегодня нет и двух тысяч лет. Что же, миллионы и миллионы людей, без счета, рожденных между Творением и Искуплением, списать падшими, умершими в первородном грехе, хотя сами они лично — без вины, считать их поверженными в ад?

— Знал бы ты Бога — знал бы и время. Бог есть время. Бог — субстанция вечности. Бог не отличен от того, что мы воспринимаем как годы. У Бога нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего — в понятиях мимолетного времени человеческого. Зазор, о котором ты говоришь, между Творением и Искуплением непостижимо не существует.

— Подобного рода доводы я именую «очковтирательством», но, если допустить, что душа человека бессмертна, геометрическая форма души должна быть окружностью и, как и Бог, не может иметь начала. Согласен?

— В набожности сие можно утверждать.

— В таком случае души наши существовали до того, как воссоединились с телами?

— Можно и так сказать.

— И где же они были?

— Никто, кроме Полиарха, на это не ответит.

— Следует ли нам считать, что где-то в мироздании имеется безбрежная емкость пока еще не отелотворенных душ?

— Время к божественному творению не имеет касательства. Бог способен создать нечто, наделенное свойством вечного существования.

— Есть ли смысл расспрашивать тебя о твоем мимолетном увлечении работами Плотина и Порфирия?{35}

— Нет. Но куда как предпочтительнее манихейского дуализма света и мрака, добра и зла был Плотинов дуализм ума и материи. В учении об эманации Плотин лишь слегка оступился. Хороший он был человек, Плотин.

— Примерно в 372-м, когда тебе было восемнадцать, ты принял манихейство и потом целых десять лет этого диковинного верования не оставлял. Что ты теперь думаешь о том ералаше из вавилонской космологии, буддизма и призрачных теорий света и мрака, Избранных и Слушателей, заповедей воздерживаться от убоины, ручного труда и совокуплений с женщинами? А также о личных заявлениях Мани, что сам он — Дух Святой?

— Чего меня расспрашивать, когда можно прочесть трактат, развенчивающий эту ересь, который я написал в 394-м? Что касается самого Мани, мое отношение можно уподобить таковому у царя персидского в 376-м. Он спустил с Мани шкуру, живьем, после чего распял.

— Нам скоро пора уходить.

— Да. Воздух ваш почти исчерпан.

— Есть еще один вопрос — о материях, кои всегда меня смущали и на что ни твои писания, ни других никакого света не проливают. Ты — негр?

— Я римлянин.

— Подозреваю, твое римское имя либо показуха, либо притворство. Ты ж из берберов, рожденных в Нумидии. Та публика — не белая. Ты куда больше связан с Карфагеном, нежели с Римом, да и в латыни твоей даже пунические искажения.

— Civis Romanus sum{36}.

— Публика у тебя на родине ныне зовется арабами. Арабы — не белые.

— Берберы — светловолосые белые люди с красивыми голубыми глазами.

— Все истинные африканцы, невзирая ни на какую расовую мешанину того континента, — до некоторой степени негры. Все они потомки Ноева сына Хама.

— Не забывай об африканском солнце. Я был человеком, легко подверженным загару.

— Каково оно — быть на небесах целую вечность?

— Целую вечность? Ты, стало быть, думаешь, что вечности бывают дробные или врéменные?

— Если попрошу, явишься ли ты сюда завтра?

— У меня нет завтра. Аз есмь. У меня есть лишь сейчасность.

— Тогда мы подождем. Спасибо и прощай.

— Прощай. Осторожнее на скалах. Иди с Богом.

Ползком, с Хэкеттом во главе, они вскоре сошли к воде и выбрались обратно в сей мир.

Глава 5

Утро никуда не делось, такое же кроткое, каким они его оставили. Тейг Макгеттигэн хохлился над своей трубкой и газетой и одарил их лишь взглядом, когда, сняв маски, они тут же принялись стремительно вытираться.

— Ну, — обратился Де Селби к Мику, — что скажете?

Мысленно Мик онемел и оторопел — и почти удивился обыденности дня.

— Это… поразительное явление, — запинаясь, произнес он. — И я слышал каждое слово. Сообразительный и полемичный это человек, кем бы он ни был.

Де Селби замер, полуголый, губы слегка скривились от огорчения.

— Великий распятый Боже, — воскликнул он, — не говорите только, что вы не узнали Августина!{37}

Мик вытаращился в ответ, все еще ошарашенный.

— Я думал, это Санта-Клаус, — отметил Хэкетт. Однако свойственной ему издевки в голосе не было.

— Полагаю, — задумчиво произнес Де Селби, принимаясь одеваться, — что я с вами несколько несправедлив. Надо было вас предупредить. Первая встреча с человеком с небес может быть пугающей.

— Кое-какие его отсылки показались вполне знакомыми, — сказал Мик, — но личность я все никак не мог определить. Свят-свят, епископ Иппонийский!

— Да. Если вдуматься, он мало какими сведениями поделился.

— Да позволено мне будет сказать, — вмешался Хэкетт, — на небесах он, похоже, не очень-то счастлив. Где ж обещанное нам достославное воскресение? Тому субчику, под землей, и игрушки-то раздавать в лавке на