муторно. Сержанта не затронуло нисколько и в болтливости его не приостановило. Когда они выбрались на улицу, Мик обратился к нему.

— Сержант, день наступает вовсю, и людей вокруг прибавилось. Не будете ли вы возражать, если я до завтра оставлю свой велосипед у вас в участке? Думаю, стоит мне ехать домой на трамвае.

— Благосклонно бесспорно, — ответил он милостиво. — Скажите полицейскому Хвату, что я повелел попечительствовать, — попросту.

После чего он отбыл по своим общественным делам, многими благословениями воспевая друзей своих пред Господом.

— Знаешь, что, — сказал Хэкетт, когда они двинулись в путь, — весь этот августинский треп постепенно вытаскивает всякое полузабытое, оно теперь булькает у меня в голове. Не ополчался ли он яростно на Пелагия?{41}

— На еретика? Ну да.

— В каком смысле — на еретика?

— Он им и был. Какой-то синод его проклял и отлучил от Церкви.

— Я думал, что только Папа может объявлять что-нибудь ересью.

— Нет. Он обращался к Папе, но втуне.

— Ясно. Еще паршивые овцы были манихейцы и донатисты{42}. Это я знаю. Мне до них дела нет никакого. Но если память мне не отшибло напрочь, Пелагий, кажется, был великий человек и крепкий теолог.

— Ты мало что в этом смыслишь. Не прикидывайся.

— Он верил, что грехопадение Адама (и я лично на подобную дурь ни малейшего внимания не обратил бы) навредило лишь ему самому. Вина была на нем одном, и сказки про то, что все рождаются в первородном грехе, — сплошь чертовы бредни.

— Ой, тебе виднее.

— Кто, веря в Бога, стал бы заодно верить, что весь род людской пребывал в разоре, пока Христос не явился — позавчера.

— Да хоть вот Августин, думаю.

— Новорожденные младенцы невинны и, если умирают до крещения, имеют право на рай. Крещение — лишь ритуал, миф своего рода.

— Согласно Де Селби, Иоанн Креститель — не миф. Они знакомы. Де Селби, может, Крестителя другом своим считает.

— А ты крещеный?

— Видимо, да.

— Видимо? Хватит ли смутного знания, если от него зависит твоя душа?

— Да заткнись ты ради всего святого. Нам за вчера и за сегодня не хватит ли этого уже?

— Неловкий вопрос, да?

— В таком случае я, может, на верхней площадке трамвая встречу Мартина Лютера{43}.

Хэкетт презрительно прикурил сигарету и замер.

— Тут я тебя оставлю, пойду прогуляюсь, добуду газету, сяду, прочту уйму всякой скучной дребедени да улучу возможность пробраться в «Рапс». Но помни: я — пелагиец.

Полицейский Хват был юн, угловат, лицом ряб и вид имел неунывающей тупости. В приемной у него стоял вверх тормашками велосипед, и полицейский Хват возился с грыжей на переднем колесе, втирая белый порошок в выпирающую кишку. Приветствием Мику стала слабоумная улыбка полицейского, с коей в согласии смотрелся неукоснительно опрятный мундир, хотя явленные миру зубы казались скверными и блеклыми.

— Доброе утро, мистер Хват. Я встретил сержанта, и он сказал, что мне можно оставить здесь на день-другой еще одну машину. Сам я поеду на трамвае.

— Сказал, значит, да? — осклабился полицейский Хват. — Что за прилишний мил человек?

— Позволите?

— Сделайте одолжение, сударь, прислонитя тама к стене. Однакоже по-другому запоет сержант, когда придет с извозчиком Тейгом.

— А что натворил Тейг?

Полицейский Хват слегка побледнел, припомнив ужасное.

— Вчера он познакомился с отцом-проповедником, редемпиаристом{44}, на станции, довез его до приходского дома. Так вот, Тейг и выреха евойная и пяти минуток на свяченых землях не пробыли, но как уехали, там все крутом в мерзотном месиве навоза сделалось.

— Экая незадача-то.

— Две грядки весенней картохи унавозить хватит.

— Все же Тейг тут не очень при чем.

— Что ж, сержанту в участок выреху за святотатство тащить? Или за грех против Духа Святого? Я вам, мил-человеку, скажу кой-что.

— Что же?

— Будет вам поход очистительный, железный поход, чётки да на колени вставать, до дальнейших указаний, с завтрева начиная. Адская расплата будет. Но слава богу, сначала женина неделя.

— Слава богу, мистер Хват, — отозвался Мик, уже в дверях, — я даже не из этого прихода.

К чему вообще ему считаться с проповедями об адском пламени? Не побывал ли он уже, в некотором смысле, в раю?

Глава 6

Мэри не была ни простушкой, ни легким предметом для описания, да и Мик не из тех, кто пишет. Он считал женщин в целом безнадежной темой для разговора или рассуждения, и, уж конечно, дама, для отдельно взятого мужчины особая — la femme particulière, если сие проясняет само понятие, — неизбежно смотрится блеклой, бессмысленной и пустой для других, заговори он о ней искренне или помысли вслух. Взаимное влечение — таинство, а не просто причуда или биогенез, и такого рода таинство, даже если и внятное самой паре, — нечто по крайней мере совершенно сокровенное.

Мэри душенькой не была, как не была она и красоткой, однако (для взоров Мика) оставалась пригожей и горделивою. Кареглазая, каштановой масти, обычно молчаливая и выдержанная. Он, как ему думалось, очень ею увлекался и вовсе никак не считал ее просто представительницей соответствующего пола или чем бы то ни было еще столь же обыденным и пустяковым. Она, его подлинная одержимость (полагал он), возникала у него в голове по всевозможным неуместным поводам без, как говорится, стука. Отношения Хэкетта с той особой девушкой, с которой он путался, представлялись поверхностными, как склонность к джему на завтрак или к задумчивой стрижке ногтей в тиши публичного заведения.

Мало в чем был Мик уверен, но думал, что может искреннее сказать: Мэри — девушка необычная. Образованная, год провела во Франции, разбиралась в музыке. Наделена остроумием, бывала оживленной и запросто втягивалась в потеху речей и настроения. В семье ее, которой он не знал, водились деньги. В одежде имела вкус и разборчивость… а как же иначе? Она работала в так называемом модном доме, на руководящей должности, которая, как Мику было известно, хорошо оплачивалась и предполагала общество людей исключительно высокопоставленных. Ее работа — единственное, о чем они не разговаривали никогда. За то, что заработки ее оставались тайной, он был ей глубоко признателен, поскольку знал, что они едва ли меньше, чем у него. Разоблачение, пусть и случайное, оказалось бы для него унизительным, хотя он понимал, что подобное положение очень нелепо. Тем не менее работа среди финт-да-фантов моды никак не портила в Мэри зрелости ума. Она много читала, часто рассуждала о политике и однажды упомянула о своих смутных намерениях написать книгу. Мик не спросил, каков может быть