— Обычно…

Женщина смеётся.

— Обычно она живёт где угодно, только не здесь. Ты это ещё не поняла сама, что ли?

— Поняла.

— Ну и чудненько. Да, вот, ну значит, мойся иди и всё такое. У меня сегодня выходной, а завтра я на дежурство. Ты на сколько здесь?

— На месяц.

— Ну и славненько. Коммуналку напополам разделим.

Реально, славненько.

— Тебе чё-то надо ещё? Полотенца? У тебя свое-то есть чё?

Я мотаю руками.

— Понятно. Прям как моя. Ну, у неё в шкафу чё найдёшь — всё твоё. Ладно, я на рынок собиралась. Окрошку любишь?

— Люблю.

— Ну и чудненько.

Дверь за очень большой женщиной закрывается, я думаю — такая у неё мама.

И ухожу мыться, не оглядев толком квартиру. Хочется снова спрятаться.

Меня ждёт салатового цвета кафель, такая же ванна, дно её протёрто до наждачного хруста, и я боюсь задевать его пальцами ног. Есть что-то унизительное в этом — стоять здесь, мыться так, воровать украдкой бритву, как будто невзначай, чтобы самой побриться. Я боюсь унижений, да, но я не брезглива. Просто бритву забыла у мамы.

Полотенце в розовых пятнах и пахнет плесенью, как будто оно стухло и его тут постирали, а потом таким же мокрым сложили в шкаф в одну из аккуратных стопочек. И я всё равно наматываю его вокруг волос, выхожу в длинной майке из заплывшей паром комнаты. Всегда моюсь в горячей воде.

Ну, здравствуй, квартира на Соколе. Вот и я.

Пол отзывается сквозняком, потрескивают бледно-жёлтые обоины-дылды, облезающие со стен. Привет-привет вам.

Я забираюсь в её расстеленную кровать — кажется, это просто диван. Я отгибаю уголок простыни — да, зелёным потёртая оранжевая обивка с белыми, серыми китами. Они плавают в солнце? Я накрываю их простынкой обратно.

Удивительно тихо в её комнате. Хочется спать, но я всё равно смотрю, не закрывая глаз. На потолке флюоресцентные звёзды, большие и маленькие, штучек шесть. По уголкам комнаты, наказанные, стоят деревянные шкафчики с синими дверцами. Обои голубые. Всё здесь как-то вверх дном.

— Алло.

— Жду твою маму с рынка.

— Не жди, глупая. Когда вечером придёт — закрой дверь в комнату на замок. На всякий. Она к чужим не лезет, но мало ли. Вдруг подумает, что ты — это я.

— Мы так похожи?

Я просто шучу.

— Ты даже не представляешь, как сильно. Ладно, развлекайся. Она уходит на двое суток обычно, когда работает.

— Да, сказала, что завтра смена.

— Да. Двое суток свобода, ещё двое — как пойдёт. Короче, лови кайф.

— Ты тоже.

— Спасибо. Кстати, в моей комнате можно курить.

— Спасибо.

— Ага.

— Пока.

Я положила трубку и тут же уснула — что-то меня успокоило в её голосе.

Мне снилось вот что. Как будто мы лежим с Егором и он говорит:

— Наконец-то вместо двухэтажной обычный диван поставили.

— Ага.

— Ага.

Очень долго на меня смотрит. Даже слишком.

— Всё хорошо?

— Я люблю твикс.

— Что?

— Я люблю твикс. Ну, знаешь. Две палочки. Ха-ха. Да. Вкусные.

— Правую или левую?

— Левую.

— Ага.

— Ага.

Когда я просыпаюсь, за окном уже темно — и как раз поворачивается как-то несмело ключ в замке двери. Я никогда не могу понять: я предугадываю чей-то приход и потому просыпаюсь, или всё же во сне слышу, как кто-то идёт. Ладно, это неважно.

Под окном мелькают цифры — время почти двеннадцать.

Что-то вваливается с нечеловеческой тяжестью в коридорный проём.

— Где эта шалава? Мне надо спать! Мне завтра на работу, — она ревёт, как мотор в старой, ржавой машине.

Я иду закрывать дверь в комнату. Она всё-таки меня видит.

— А-а, ты зде-есь, да? Ты здесь, тва-арь?

— …

— Сука, ну хоть бы матери помогла-а. Мать тут подыхает. Скотина.

— Я не ваша дочь.

Зачем я пытаюсь с ней говорить?

— Что-о ты сказала? Ты от матери отказываешься? Ты, шваль неблагодарная.

Она ходит так медленно, что можно не бежать. Я соображаю, что надо молчать — надо закрыть дверь. Я закрываю, щёлкаю задвижкой. Смотрю ниже: дырка. Видимо, прошлый замок когда-то вырвали. Я наклоняюсь.

Мы встречаемся взглядами — обе одноглазые, лупимся в эту дыру друг на друга. Она ревёт:

— Су-ука-а.

Я прижимаю к дыре ладонь. Я знаю, она видит теперь — темнота. И тихонько отползает от комнаты.

Я встаю и тащу стул, примериваю его к двери. Как раз. Спинка закрывает дыру.

Я сажусь и разглядываю по-настоящему детскую комнату. Часы пищат — время ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль. Один.

Я знаю, чему буду учиться весь месяц: смирению.

Ночь прошла бессонная, понятно, почему — я проспала невыносимо много часов днём. Она писала мне ночью (большая редкость — получить сообщение от неё), но что-то неопределённое, вроде: «Ну, как там?», — и я не стала отвечать, не задумавшись даже, почему сама она не спит в пятом часу утра по местному времени. Я стала искать по комнате фантики от «Твикс», но так ничего и не нашла и не знала, откуда в моём сне взялся этот образ — Егор вообще не любитель сладкого.

Ещё пару десятков минут я потратила на долгие раздумья о наших отцах. Где они все были? Есть? Егор говорил, что даже не помнил своего папы — такая ему досталась судьба. Я спрашивала, если он объявится, пойдёт ли Егор к нему жить, но он мотал головой.

Я видела его однажды. Он пришёл к нам под подъезд, мужчина в приталенном костюме — большой, но очень запуганный, как наглый котёнок. Он сам остановил меня, не зная, как удачно попал в цель.

— Здравствуйте, простите, вы из какой квартиры?

Я не сказала номер, только этаж — это можно назвать осмотрительностью.

— Мне сказали, что в квартире сто десять живёт некий… Егор.

Тогда слово «некий» показалось комичным и даже не резануло слух — еще не было понятно, как несправедливо оно в отношении нашего, моего Егора.

— А зачем он вам?

— Я, понимаете, его отец. Меня нашла опека, когда я вернулся в Россию, понимаете, я не то чтобы здесь постоянно живу. Понимаете, мне вроде как надо его увидеть, но я не то чтобы… знаю, как, понимаете, к нему попасть и вообще.

Весь он — с его бесконечным «понимаете» и заглядываниями в глаза, как бы