в поисках согласия и этого самого понимания, — резко мне не понравился. Я ещё не успела понять, что происходит, когда к подъезду подошла мама со своим типичным осуждающе-отрешенным взглядом.

— Понимаете, я вот из Молдовы только, ну, в общем…

— Здрасьте. Нам ничего не надо. Газ уже смотрели. Что еще?

— Привет, мам.

— Привет. Так что вам надо?

— Мам.

Я отвернулась к ней и почти одними губами прошептала.

— Это отец Егора.

Даже у мамы глаза стали широкие — такого не бывает обычно. Произнеся это, я и сама как будто поняла наконец, что вообще происходит.

— Ну, явился. Заходите.

Мужчина был явно больше шокирован, чем мы с мамой вместе. Они с мамой назвались друг другу.

Когда мы дошагали до нашего пятого этажа, всякая неловкость и нервозность, казалось, в маме пропала — и вся передалась этому мужику.

Егор был дома, он столкнулся с отцом в дверях ванной комнаты, посмеялся, глянул на маму — и я потащила его курить. Мама обернулась и тогда, наверное, я впервые в жизни смогла различить благодарность в её взгляде.

Мы вышли очень быстро и у меня лицо горело, поэтому я знала, что уже вся красная. Егор только шутил:

— Ого, у кого-то будет новый папа? Твоя мама женщина видная, давно пора было кого-то привести.

И тогда я решила ему ничего не говорить.

— Да ты не красней. Ну, подумаешь. Максимум переспят. А потом он поселится у нас и будет ходить в одних трусах по дому. Красота!

Егор продолжал шутить и мне стало спокойно. И всё как будто прошло — разом разрешилось. Когда мы через час вернулись домой, мама как раз выходила из кухни с очень злым лицом, и нарочито дружелюбно прощалась с мужчиной, чьего имени я так и не запомнила — я знала, было незачем.

Он сам выглядел каким-то воодушевленным и голова у него дёргалась, как у игрушки-собачки в машине. Он долго обувался, радостный, не умея ногой разом попасть в узкую туфлю. Я до сих пор помню, как он длинной рукой пожал руку Егора, который насмешливо улыбался, глядя на все его несуразные движения — и ушёл. И тогда мне показалось, что Егор — совсем-совсем маленький, и мне стало жалко Егора. Я подошла и обняла его, не стесняясь мамы, и он чуть смутился, но потом сделал глубокий вдох и украдкой погладил меня по волосам, шепнул: «ну и чего устроила?», — и отошёл, всё ещё улыбаясь.

Наверное, тогда я и поняла, что люблю его по-настоящему. Он стал мне как брат и как отец и как сын — только больше, лучше. Он был здесь.

Я знаю: он всё ещё есть. Например, в этой комнате. Как ты сюда забрался? Всё из-за меня, правда? Не лучшее место, но спокойнее, когда знаю, что не одна. Здесь нет чувства стерильности, атмосферы больничной палаты — я знаю, ты этого не любил. Я тоже ненавижу.

Рассветать начинают в районе второго-третьего часа. Сначала на окне несмело, рядом с циферками, появляются очерченные неловким светом стебли и листья растений — они завяли и почти лежат, обессиленные, на подоконнике. Потом солнце как бы наступает всё глубже в комнату: призывая показаться ковёр, какой у всех в квартире когда-то лежал, и стёртые розовые тапочки, которые я не замечала, и столешницу покрывает трещинами, царапками, как будто по коже от кошки, и наконец добирается до меня, сидящей на стуле, всё ещё не в силах закрыть глаза или сесть прямо, в страхе отодвинуть стул, заскрипеть, зашуметь, разбудить.

В конце концов, я ведь могу захотеть в туалет.

Я уже — хочу. И решаюсь выйти только потому, что не знаю, к какому часу она встаёт. Лучше теперь, чем никогда или опасно близко ко времени её пробуждения.

Я поднимаю стул, чтобы не скрипеть им об пол, но случайно задеваю дверную ручку — она чуть хрустит, но не больше. Ставлю тихо-тихо стул на ковёр. По миллиметру двигаю брусок щеколды.

И выхожу. Обдаёт сквозняком — на кухне открыта балконная дверь. Пусть. Слышится храп из дальней комнаты. Слава богу, ближе туалет. Если бы я знала, что ползти тише — я бы ползла. Но увы. Я просто иду и скриплю домом.

Не знаю, от кого научилась быть тихой. Мне одинаково страшно шуметь здесь и в любой другой квартире. Даже когда я одна, я вздрагиваю, ночью смывая воду в унитазе.

Кажется, это никого так не волнует, кроме меня.

Она храпит и храпит, и всё прибавляется свет. Я ухожу в комнату. Дело сделано. Это успех?

В комнате тишина — это мир не-жизни. Да, нам будет хорошо здесь вдвоем.

Мой папа никогда не появлялся, как бог из машины, чтобы всё решить за нас с мамой. Я его даже не помню, в общем-то, хотя мама говорит, что мы жили с ним вместе до тех пор, пока мне не исполнилось восемь лет и мы не переехали. Живет ли он в одной из квартир города, куда я собираюсь вернуться?

И все-таки я не хотела бы, чтобы он появился, как отец Егора, с такими же запуганными глазами и бесстыжей радостью облегчения — не знаю, что мама ему сказала. Может быть:

— Уходи, я воспитаю.

Я знаю, она могла.

А где ее отец?

Думая, я задремала прямо на стуле, куда по инерции села, вернувшись со своей миссии, и решила наконец-таки переместиться на диван. Когда я проснулась, в квартире уже никого не было, кроме меня и солнечного света, бьющего по глазам сквозь стекло.

— Доброе утро, мир.

Я люблю вот так говорить в пустоту — мне всегда казалось, что от этого день становится лучше.

— Алло.

— Добрый вечер. Свобода?

— Ага.

— Ага. Не жги квартиру только, хорошо, малявка? Как ночь пережила?

— Нормально.

— Я тоже хорошо, спасибо, что поинтересовалась.

— Как ты?

— Собираюсь на дачу. Люся со мной.

— Кошка?

— Ага.

— Ага.

— Тебя дед увезет?

— Не, я на электричке и потом пешком. Люблю своим ходом, типа маленькое приключение, ну, поняла.

— Удачного приключения.

— Спасибо. Тебе тоже!

Я кладу трубку. Все-таки я не могу — снова иду в ванную, смотрю на себя. Как она выглядит? Как она выглядит теперь? Как она выглядела тогда? Как выгляжу я? Многим ли мы похожи? Я не знаю почему, но меня мучают эти вопросы. Мне почему-то противно быть. Когда я думаю о себе и о том, как выглядит моя шея, спина, мои руки — мне кажется, что я — это маленький поднос с высокими бортиками, в который налили скисшее молоко. И