class="p1">— Ага! Но мне тут такое родное всё, не могу дома сидеть, лучше тут уж. Дед на работе всё равно. А ты какими судьбами?

— Да вот год ведь.

— А.

Он серьезная становится, как-то совсем не по-летнему смотрит.

— Да. Поминки будете делать?

Поминки?

— Да, наверное. Мы хотели ещё это… ну, памятник.

— Памятник?

— Ну, надгробие.

— А, да. Вот ведь задал нам задачку. Ну даёт. Ну год, да, уже усадка пошла. Пора ставить.

— Ага. И я, в общем, знаете… ну.

— Ну?

— Хотела у вас совета просить. Там написать надо что-то. Вот не знаю, что и выбрать.

— Да. Задачка.

— Может, вместе вспомним что-то?

— Ты садись, милая, садись. Давай кофейку-чайку принесу, сделаю. Подумаем сейчас. Да, задачка.

Уходит, вся в хлопотах, как в пуху. Приносит какую-то книжку.

— Вот, гляди-ка. Ну, я её давала ему в последний раз.

Знаю. Это Бунин. Стихи. Егор их перестал любить. Но неловко как-то.

— Говорит, понравилось.

— Так и сказал?

— Ага. Мол душу русскую видно. Хотя Бунин-то эмигрант.

— То есть без русской души?

— Ну, скажешь тоже! Это я так. Ты не слушай бабку. Возьми вот, почитай тоже. Может и найдёшь чего.

— Ага. Спасибо вам.

— У тебя-то самой как дела? Вуз-то окончила уже?

— Окончила, да.

— А он, бедненький наш, не окончил.

— Ага.

Не люблю, чтоб называли его бедненьким, больным, страдавшим. Превращали его жизнь в трагедию.

— Надо же, такой молодой, и вот так.

— Да.

Я бы ушла, но чай и её одиночество — две вещи, какие-то сами по себе жалкие, грустные, вызывающие вину. И мы пьём чай в подвальном помещении младшей школы, в котором будто не существует ни лета, ни света, ни лёгкости жизни, а одно запертое в вакуум страдание, разросшееся до наслаждения.

— Спасибо вам. Я пойду.

— Ты заходи.

— Ага. Я, может быть, улечу.

— Куда?

— На родину.

— Вы же земляки ещё, да? Ну, кланяйся там земле от меня. Что его воспитала. Вырастила. Это мы здесь — не уберегли.

Я ухожу, пока она не начинает плакать.

Вообще-то, Егор глупо умер. Это и неважно. Нельзя помнить смерть и меня пугают все, кто так делают, фиксируются на точке умирания как на предмете, забывая о линии жизни и о самом ползунке, то есть о человеке, который эту линию пересекает.

Ладно, да. Я позвоню ей сама.

— Привет.

— Привет, мы тут на даче, Люське очень нравится, ловит мышей. Тебе привет передаёт. Вообще у вас тут круто, так что ты зря, глупая, уехала.

— Всем привет. Давай поговорим о Парщикове.

— Долго же ты готовилась к этому разговору! Даже улетела.

— Ха-ха. Не смешно.

Если бы она знала, зачем это всё.

— А знаешь, что смешно?

— Что?

— Анекдот! Специально для тебя. Почему с метаметафористами очень удобно играть в морской бой?

— Почему?

— Потому что у них сразу минус корабль.

— Ладно, это забавно.

Она начинает читать.

— От мрака я отделился, словно квакнула пакля… сзади город истериков чернел в меловом спазме, было жидкое солнце, пологое море… э-э… пахло вроде. И, возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.

— Спасибо.

— За что?

Но я опять не отвечу.

«И, возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя».

Я рада, что есть, куда возвращаться.

* * *

Фотография. Ночь — подходящее время, чтобы сидеть, её выбирать. Сегодня она не придёт, можно дышать и ходить по квартире, я не люблю много ходить, но всё-таки. Придется ведь смотреть на тебя. Часто. Долго.

Некоторые фотографии я делала раз по двадцать, лишь бы тебя, такого как есть, запечатлеть.

Вот ты с сигаретой около моего института. Зачем-то побрился налысо. Ты пообещал:

— Я не улечу. Дождусь тебя.

И очень ждал.

Теперь с этим дебильным дипломом в сейфе где-то у мамы, я думаю, может быть, стоило полететь. И ничего не ждать.

Потому что, в общем-то — кто я теперь без тебя?

Литературный работник. Дипломированный специалист. Никто как таковая по совместительству.

Ты не поступил только потому, что пошёл работать, снимать квартиру, не жить с нами. Ты вечно звал:

— Переезжай ко мне.

Мне казалось, что это неправильно. Здесь, при маме. Прямо у неё на глазах.

Я врала, что живу у подруги, и проводила у тебя дни, недели.

Но всегда возвращалась домой.

Я обещала — когда-нибудь.

Просто немного времени.

Если честно, я не хотела улетать. Но быть с тобой здесь — как-то невыносимо, правда? Вот мы и не вынесли.

Ладно.

Мне придется всматриваться в твоё лицо раз за разом сегодня ночью, чтобы найти в нём по-настоящему твоё.

Лучше без сигареты. Есть что-то богохульное в том, чтобы тебе на могилу ставить фотографию, где ты куришь. Хотя тебе бы понравилось.

Но все-таки — мама. Ей тоже на это смотреть. Как мы поняли, она всё-таки ходит.

Вот ты в тельняшке. Может быть, всё-таки эту? Тот ещё минус корабль. Совсем не ты. Но тебя так и нет. Ты не вернулся в тело.

Ладно, Егор, я выбрала. Дай знак.

Верите или нет — я заснула и мне снилось, что у нас выключили электричество, и ко мне Егор вышел со свечкой, прямо по коридору.

Это значило:

— Да.

Утром я ушла, пока не вернулась её мать, и стала притворяться, что мы с моей ещё можем что-то наладить.

— Привет.

— Доброе утро. Поехали уже?

— Да, чего тянуть.

— Фотографию выбрала?

— Ага.

Я протягиваю ей телефон. Как всегда — никакой реакции. Но поднимает на меня глаза.

— Понятно.

Егор, все-таки, это и вправду чуть-чуть смешно.

— Ну, главное, чтоб тебе нравилось. Вы там вечно… на одной волне.

— Ага. Поехали.

— А напишем что?

— Я мужику покажу, который будет делать.

— Там есть что-то неприличное? Пойми, тут шутить нельзя.

— Нет. Там всё прилично.

В этом деле ей приходится мне довериться — и она доверяется.

— Ещё, знаешь, я решила не ехать сегодня к нему. Нам не в ту сторону.

— Ага.

— Закажем все там, где для дедушки делали.

— Ага.

— Хорошо же было?

— Ага.

Дедушку хоронили проще — на хорошем кладбище в самой Москве. Потому что у него была прописка. Без прописки не хоронят, где хочется. Только куда возьмут.

Дальше, как обычно у нас, куча молчания и болтовни ни о чем, каких-то бумажек, все делают вид, что в курсе, чем занимаются, мы молчим и показываем, что для нас это не впервые — хотя для меня впервые — и наконец-то я вываливаю это огромное четверостишие и мама как будто немного плачет, а мужик говорит:

— Оно у вас огромное, дорого выйдет.

И я говорю:

— Гравируйте.

А мама говорит:

— Может,