— с гулькин нос. Ну, уж что нажили. Ты читай, тебе-то оно, молодому мозгу, полезно будет. Это я уж ничего не соображаю.

— Да ну, не наговаривайте на себя.

— Да уж ладно, хватит тоже зубы мне заговаривать. Ты это лучше скажи, что за попутчица с тобой пришла, красавица такая.

— Это невеста моя.

— Невеста? Ничего себе удумал. Ну, молодец. Ты парень хороший. Тебе надо сразу, — она смотрит на меня, — сразу своё хватать и не отпускать. И тогда всё у тебя ладно будет, коли ради кого жить будет. Ладно, проходите, детишки. Я нам сейчас кофеёк растворимый принесу. С конфетами.

Она уходит, Егор поворачивается ко мне, я держу его за руку — всё так же, как было. Я улыбаюсь сильно, чуть-чуть виновато.

— Поняла. Не воруешь.

— Ага.

Он улыбается тоже.

— Ага.

— Давайте-давайте, кофе пейте. Это, знаете, как в Париже. Француженки, они же почему такие все утонченные, такие… сама грация? Они завтракают в полдень. И только кофе. Я когда была в Париже, сначала на стенку лезла. А уж потом привыкла. Там когда привыкаешь — уже паришь над землёй как будто. Вот. Ну, пойдёмте. Я вам свои монеты покажу. Только тихо. А то ещё дети позарятся на богатство. А я тут как Кощей над ним чахну одна — редко кто заходит. Вот Егорка разве что.

Она смеётся.

— А по мне так вообще весь советский кинематограф — говно.

Это говорит вторая, которая почти всегда молчала.

— Ага, лучше то, что щас. Сарик Адреасян, например. Петров опять же.

— Ха-ха. Очень смешно.

Я решаю не врываться в дискуссию и начинаю, как водится, наблюдать.

У девушки волосы рыжие, но смылась краска — они почти как персик. А парень патлатый с тёмными отросшими корнями обесцвеченных волос. И по форме они оба — как в шапочках. В длинных рубашках, он в белой, она — в голубой, обе мужские.

Её щёки блестят звёздами, а он глаза щурит, как будто его всё время слепит.

Через некоторое время я решаю, что они оба мне нравятся.

— Ребята, а вы почему не в школе?

— Мы лицейские.

— Царскосельские, что ли?

Они не очень понимают. Я двигаюсь дальше.

— В «Соловей» ходили?

— Это снесли который?

Я киваю. Да.

— Ходили, но редко.

— Мы больше по «Москино».

— Они же на окраине обычно.

— Так прикольнее же.

Я вижу, как она неловко ловит его взгляд своим. И они с чем-то соглашаются между собой.

— Поняла.

Дальше мы все-таки молчим. Я люблю ходить молча. Не приходится притворяться, что я могу слышать, о чем говорят, пока фокусируюсь на вдохах и выдохах. Вставлять между ними слова. Как будто они осмыслены.

Нас ведут в маленький зал. Помню, мы уже смотрели в таком что-то.

— Ну, готовьтесь, ребята.

Мне любопытно было бы посмотреть, как темнота даёт им свободу — но в том и суть темноты: ничего не видно. Я правда планирую поспать.

В конце концов, кто не спал на Тарковском?

Бросьте камень.

Я кладу голову ему на плечо. Он костяшками пальцев неловко гладит меня по щеке. Я вздыхаю и приподнимаюсь, он поворачивается ко мне. Я его не вижу, но знаю: он меня целует.

Я не помню, что мы тогда смотрели. Тарантино? Да, Тарантино подходит.

У меня платье оголяло плечи и они все были чуть покрасневшие, кожа розовела ссадинами. Так мы вышли из кино и он накинул на меня свою джинсовку.

— Знаешь, я подумала. Я с тобой полечу.

— Да?

— Ага.

— Ага.

— Только маме ничего не скажем.

— Нехорошо это.

— Иначе не получится.

— Договор.

Он кладёт мне на плечи руку. Это мой самый счастливый закат. Пара месяцев до последнего школьного лета.

— Эй, она реально спит? Ткни, чтоб не храпела.

— Я не храплю, дурачье. Извините.

Они напрягают лица и снова поворачиваются к экрану. Абсолютно стерильные, механические дети. Хотя вон — там, где-то у неё на коленке, сплетаются пальцами их руки. А сами они всё серьезнее и серьезнее. Видят ли они вообще то, на что сейчас смотрят?

— Ладно, ребята.

Я говорю это очень громким, режущим шёпотом.

— Ладно, ребята. Спасибо за всё. Я пошла. Приятного просмотра.

И между узкими рядами пробираюсь к выходу. Я с детства такая — одиночка без всякой причины.

Надеюсь, они станут целоваться к концу сеанса.

— Алло.

— Ну привет, глупая. Как жизнь?

Вот и она.

— Бабушка с дедушкой до тебя доехали?

— Да. Привезли парное молоко.

— Кайф.

— Ага. Как жизнь молодая? Соскучилась по маме?

— Нет. Я вот из дома ушла.

— Понятно. Ну, а щас где?

— Щас вот из кино вышла.

— Понятно. Что смотрела?

— Тарковского.

— Попсятина для интеллектуалов.

— Ага.

— Ага. Зеркало?

— Не. Андрея Рублева.

— Тогда еще не совсем.

— Ну да.

— А щас куда собираешься?

— Пока не в курсе. В чебуречную?

— Чебуреки любишь?

— Там коньяк дешевый.

— Ага.

— Ну, я пошла?

— Да. Запиши адрес. Метро Сокол, тебе далеко, видимо, но уже лучше, чем ничего.

— Чего за адрес?

— Вот и узнаешь. Как постучишь, скажешь, что ты от меня. Договорились?

— Договор.

— Ну все, глупая. Иди. И я пошла — у меня кошка залезла на люстру.

— Какая кошка?

— В будущем твоя. Я тебе её здесь оставлю. Всё, пока. Ещё позвоню.

— У меня аллергия на кошек.

— Ну, разберемся. Пока.

Пока. Кто вообще звонит теперь, вместо того, чтобы написать?

* * *

Нечего тут секретничать: конечно, я поехала на Сокол. Конечно же. Хочется сказать — потому что она имеет надо мной власть, но, по правде, потому что власть надо мной имеет мама. Я знаю, что много делаю из отрицания её в себе. Кому я это рассказываю? Вы сами в курсе.

Тук-тук.

Кого мне здесь ждать? Третий этаж, подъезд страшный, я бы позвонила в домофон, но дверь и так открыта — в проёме был камешек, я не стала его пинать, убирать. Кто откроет? Сколько их там?

Я бы поверила, что она жила в коммуне. Слишком на неё похоже.

Может быть, с парнем? С мужем? Может ли у неё кто-то быть?

— Вам кого?

Это женский голос.

— Я, знаете.

Я говорю, от кого я.

Дверь открывается. Передо мной толстая женщина — прям как с картины, только обтянутая халатом в цветок.

— И как там моё горе луковое поживает?

— Хорошо. Кошку купила.

— Сюда пусть без кошки возвращается.

— Конечно. Это она мне.

— А вы с ней?

— Подруги. Просто подруги.

Женщина выдыхает. Я бы тоже привыкла к неожиданностям с такой дочкой.

— Проходи тогда, подруга, чего в дверях-то стоять. Провожу тебя в комнату моей. Там у ней срач, правда, ну я не убирала, она сама обещала убрать.

— А она