меня кто-то несут в руках, стараясь не расплескать, а мутная белая субстанция комьями перекатывается в желтоватой жидкости.

Мне нужно что-то сделать. Я иду стричься.

Пусть это глупо. Если это помогает — почему нет?

Но сначала. Я захожу на кухню. Что она может там держать? Где оно может стоять? Я заглядываю под стол. Да, что-то есть.

Я делаю глоток. Время все-таки раннее. Зачем это нужно?

Просто расслабиться. Сильный стресс.

Я знаю, что это неправда. Но ведь легче? Коварство алкоголя в том, что с ним всё кажется не таким уж и страшным.

Я очень люблю выходить из подъездов пьяная. Мне становится легко дышать.

Парикмахерская прямо у дома — в соседнем.

— Здравствуйте.

Иногда я думаю — всё-таки, можно ли распознать немного выпившего человека?

— У вас есть свободное место?

Будний день, до обеда еще пара часов — я уверена, что место есть. По салону бегает ребёнок, женщина сидит, вытянув руки к другой женщине. Если убрать все инструменты — может быть, это просто мольба о прикосновении?

— Проходите.

Меня усаживают, укрывают. Я говорю:

— Давайте отрежем побольше.

Мне будут делать какую-то модную стрижку. Я чувствую, что начинаю дремать. Приятно и неловко одновременно.

— У вас тут корки. Шампунь смените.

— Ага.

Вот почему она чешется, моя голова. Корки.

— А что за корки? Как апельсиновые?

Ладно, это плохая шутка. Она бессмысленная, потому что ни на чём не основанная.

— Увы, нет, девушка. Поделайте пилинги, пройдёт. И шампунь помягче.

— Спасибо! Давайте резать.

Женщина ухмыляется про себя, но я замечаю. Давайте.

И дальше чуть-чуть дремлю, поворачивая голову то туда, то сюда.

Я ничего не чувствую, когда отстригают волосы. Даже метафорически. Я вообще не вполне понимаю, где я.

— Да не крутись ты.

— А что? Хуже уже все равно не будет.

— Я же не парикмахер, чтобы тебе всё идеально делать!

— Я знаю, глупая. Но вряд ли можно испортить бритьё под ноль шесть.

— Поверь мне — можно.

— Нельзя.

— У кого в руках машинка — тот и прав.

— Твоя правда.

— Вот и молчи.

Легальность этих прикосновений — самое любимое моё ощущение. На них может смотреть мама. Я могу не чувствовать за них вину. Просто — пальцы в волосах. Чуть гладят голову, как будто примериваясь к будущей щетинке. Движения бритвы неровные. Волосы рвутся клоками. Пусть. Это значит — потом пройтись станком, подравнивая. Касаться шеи — легко, как бы направляя голову.

— Щекотно?

— Брей давай.

Хорошо.

Откуда-то я знаю, что целовать в шею — это приятно. Когда раскрываешь этот секрет, больше не можешь считать себя ребёнком. Что-то невинное навсегда потеряно.

— Идём мыть голову.

Я встаю с кресла — чьи-то чужие руки с кольцами мылят мне волосы. Их так мало, что в пене затылок, я чувствую, что ей не на что наносить бальзамы и маски.

— Ага, встаём.

Я похожа на неё?

Кажется, даже больше, чем раньше. Расплачиваюсь и выхожу. Спасибо.

Как бы так рассказать. Лето — это не вполне правда. Больше похоже на сентябрь, то есть немножко метёт листьями по асфальту. Но деревья зелёные, их много и чем-то они цветут. Может быть, это яблони. Среди девятиэтажек.

И я чувствую, как в макушку бьётся июнь. Это значит — кончается. И что-то во мне вместе с ним отживает.

Звонит мама.

— Приезжай.

— Зачем?

— Расскажу, приезжай.

Я еду.

* * *

— Ты должна заказать памятник.

— Памятник?

— Надгробие.

— А.

— Год прошёл.

— А ты?

— Я доверяю это тебе.

— Спасибо.

Мало приятного, да? Так и должно быть?

— Мам.

— Да.

— А вот отец Егора…

— Он знает.

— Вы с ним поддерживали связь?

— Да.

— А что он тогда не приехал?

— Спроси у него сама.

— Да я понимаю. Просто странно. Я думаю, даже ты пришла бы на мои похороны.

Она смотрит на меня — и я понимаю, что зря сказала. Я только теперь вижу, как она постарела.

— Сменила имидж?

— Ага.

Вот и вернулась.

— Ничего, экстравагантненько.

— Спасибо.

— Главное, чтоб тебе нравилось.

— Ага.

— Ну так что? Займёшься?

— Да.

— Бумажную волокиту я возьму на себя. Съездим вместе — закажем все, как ты хочешь. С тебя фотография и эпитафия.

— Эпитафия?

— Ну! — она взмахивает рукой, закатывая глаза, — как бы изречение. Строчка. Стихотворение. Что там у вас было такого.

— Ааа. Ага. Поняла. Я подумаю.

— Хорошо. Ты где живешь сейчас?

— У подруги.

Я вру.

— Понятно. На какой день договоримся?

— Завтра?

— Давай завтра.

— Хорошо.

— Ну, всё.

— Да.

— У тебя отпуск?

— Заслуженный. Дети те ещё изверги.

— Спасибо. Ладно, до завтра тогда. Я подъеду.

— Во сколько?

— С утра. К десяти.

— Хорошо. И поедем.

— Хорошо.

— Мам.

— Да.

— А мы к Егору заедем?

— Да.

— Хорошо. Может, конфеты привезём.

— Ладно.

— Твикс.

— Ладно.

— Ну ладно. Давай. Пока.

— До завтра.

— Пока.

Чувство, что я пьянее, чем до этого разговора. Стоит ли оставаться, чтобы посмотреть, как тут всё установят? Сколько это делают? Месяц? Вот и нашлась причина.

Может быть, я уже о ней знала.

Просто не хотелось вникать.

«Что там у вас было такого» — всего явно не выразишь строчкой. Уверена, его бы стошнило от символизма. Что писать на могильной плите?

Я иду дворами. Красной вывеской светит кафе у дома — у места, которое я считала домом. Вывеска похожа на конфету «Москвичка», их любил дед. Называл меня так же. Ещё отличницей. Когда он умер, мне было грустно, но грустно — не то слово для смерти. Для смерти нет слов, конечно. Тем страшнее, что их вовсю приходится подбирать. Даже теперь, спустя год.

Дед умер сильно раньше — в возрасте семидесяти. Смешной возраст для того, чтобы умирать. Не подходящий.

И все-таки это была трагедия бабушки, её особая потеря жизни, после которой всё равно приходится жить дальше.

А тут — чья это трагедия? Выходит, что моя.

Удивительно похоже умирают молодые и старые. В одинаковых палатах. С одинаковым истощением — умственным или физическим.

Что о тебе написать?

Во дворе поют птицы. Я не знаю, какие — не разбираюсь. Синицы умеют петь? Я бы хотела, чтобы они умели. Всё-таки подходящее занятие для таких милых птичек. Солнце печёт, но от него меня прячут деревья, которые росли, когда росла я.

Виднеется школа. Я ещё не поняла, но вы уже поняли.

Я открываю дверь, иду по коридору и спускаюсь в подвал.

— Мы не работаем.

Выдаёт себя её голос. Как будто севший, да.

— Оксана Александровна.

— Ой, внуча, ну ты уж испугать умеешь. А прича-то модная какая.

Я посмеиваюсь.

— Да.

— Я тут сама ж на птичьих правах считай.

— В смысле?

— Не работаем мы летом-то.

— Ааа.