– Пошли со мной в город, сестренка, а потом поиграем.

Она быстро кивнула – быстрее, чем курица клюет зерна.

Китти обошла меня кругом.

– Сестричка хочет поиграть.

Я забросила мешок на плечо и взяла ее за руку.

Глядя только вправо, на хорошую сторону, мы прошли мимо плантации Келлсов. Поле недавно вспахали, подготовили борозды, куда зарыли стебли сахарного тростника, что после дадут зеленые побеги. Через несколько месяцев они вырастут большими как бамбук, и зеленые листья с шелестом будут колыхаться на ветру.

Вернулись ли хозяева? Келлсы путешествовали часто, как па. Поговаривали, они гостят у родственников на Барбадосе или в голландской колонии или уехали за море.

– Может, в этом году все будет хорошо, Китти. Келлсы…

– Масса Келлс снова приехал. Он был на лодке вместе с Николасом.

Ладони у меня вмиг стали влажными. Стук сердца отдавался в ушах.

– Он тоже вернулся?

– Да. Когда тебе нездоровилось, я видела их у источника.

Я заставила себя дышать ровно и притворилась, будто все хорошо. Будто я не боюсь нашего брата, который помешает купить нам свободу.

Я вытерла ладонь об одежду и сжала руку Китти.

– А и верно ты сказала, никакой работы сегодня. Кэтрин Кирван, пошли-ка играть в холмах.

Она просияла и зашагала со мной.

Там, на землях па, на хорошей стороне, возле источника собрался народ. Один из цветных погонщиков принес флейту. Высокий парень с блестящей от пота темной кожей заиграл быструю мелодию.

Еще один пришел с инструментом, который мами называла баньо. А обитатели плантации – банджо. Он стал пощипывать струны, и занялась волнующая и плавная мелодия. Застучали барабаны, задавая ритм, от которого льется пот и сбивается дыхание.

Из хижин выбежали женщины, пустились в пляс, размахивая руками, юбки их закружились в воздухе. Цветные туники реяли, будто флаги – красный французский, синий британский, желтый испанский, зеленый португальский. Грубый хлопок развевался, как шелк дочерей плантаторов.

Раздался голос:

– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…

И послышалось звучное пение в ответ: «Лишь если ты свободен… только тогда можешь жить».

Мужчины и женщины покачивались и напевали, они выглядели счастливыми. Источник из места для сплетен превратился в место священнодействия. Люди воспевали своими телами радость, вскидывая вспотевшие от тяжелого труда руки.

Ложь.

Они знали правду. Они воспевали правду, как мами. При первых звуках рога надсмотрщиков это благоговение исчезнет. Танец – чудо, но ему никогда не заполнить пустой колодец души. Люди забывались в музыке, кожу их опаляло солнце, она покрывалась потом, зудела под дешевым, прилипавшим к ней хлопком.

В глубине души я тоже хотела забыться, кружиться и скакать, пропуская через себя ритм. Пусть песня проникнет глубоко-глубоко в мою душу и заставит ее уснуть.

Я не могла позволить этому случиться.

Музыка соблазняла обманом, делала тебя покорным, но я никогда бы не смогла смириться и жить без мечты.

Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…

Я отвернулась от танцующих и направилась в город.

– Давай-ка поработаем, Китти, а потом поиграем.

Она перестала хлопать и поплелась за мной.

Времени мало. Если Николас не изменился, пока был в отлучке, он сделает все, чтобы меня остановить. Я ни за что не дам ему выиграть.

Монтсеррат, 1767. Разоблачение

Дождь припустил так, словно небо вычерпало всю воду из моря и каждую каплю обрушило на Монтсеррат. Я стояла на крыльце и надеялась, что буря не усилится.

Вода с гор заливала поля.

Хижину мами пока не затронуло, но па заставил нас перебраться в его совиный дом. Если случится наводнение, сваи, что поднимали строение на шесть футов над землей, не позволят его затопить.

Грохотнул гром.

Сердце ударилось о ребра. Я была не одна.

– Ты чего здесь торчишь, Долли?

Я не шелохнулась.

Голос Николаса звучал угрюмо, и мне не хотелось поворачиваться.

Я оперлась на колонну.

– Внутри слишком… тесно.

– А я-то думал, тебе больше негде от меня прятаться.

Два месяца я его избегала.

– Знаю, я тебе не по душе. Не хочу портить тебе отдых на Монтсеррате.

– Экая ты добрая, Долли.

Я слышала, как приближаются его шаги, как скрипят туфли. Они предназначались для светских танцев, а не для дождливых дней. Так сказал па.

Брат встал позади меня, и его тень упала на мою.

Приготовясь бежать, я повернулась.

– Мами печет хлеб, пойду проверю, не нужна ли ей помощь. Хлеб из маниоки – ему так трудно придать форму, а потом еще нужно подсушить, перед тем как печь.

– Это просто буря. Не бойся. – Он коснулся моего плеча.

У Николаса были такие же глаза, как у па, только зеленее и без добрых морщинок. Брат начал отращивать усы. Чтобы казаться старше? Умнее?

Я хотела спросить почему – почему он меня ненавидит. Из-за того, что па уделяет нам немного внимания?

– Мне надо… Дай, Николас?

Он жестом пригласил меня в дом, но нужно было протиснуться мимо него.

Брат оказался слишком близко.

– Принеси чай в кабинет отца, Долли. Может, пока будешь меня обслуживать, расскажешь, куда исчезаешь.

Я кивнула, затаила дыхание и шмыгнула в дверь, стараясь сделаться как можно тоньше. Но кожей руки я ощутила ткань его рукава. Не жесткую, не из нанки[20] или грубого хлопка, а роскошную, гладкую. Такие ткани привозили из-за моря.

Никогда я не завидовала брату, но эта ткань растревожила мою душу. У него был целый мир, а у меня – только подстилка.

– Чай. Попрошу, чтобы его приготовили, Николас.

– Спасибо.

Он говорил отрывисто, даже вроде бы ласково, но взгляд был другим, и тревога, что закралась мне в сердце, не стихала.

Зайдя в дом, я помчалась по выбеленному коридору прямо в кухню с оливково-зелеными стенами. В центре, за большим столом, собрались моя сестра и еще пять женщин, они чистили и резали овощи, месили тесто для хлеба. В воздухе разливался аромат жареного мяса. Козье рагу[21].

Тут же проснулся голод, я отмахнулась от него и велела новенькой служанке отнести чай в кабинет отца. Она всегда улыбалась моему па и обрадовалась такой возможности.

Я не хотела оказаться рядом с Николасом и возобновлять вражду, не хотела встречаться с па. Он вернулся с новыми отговорками о том, почему у него нет денег на наши вольные.

– Мами, я возьму вилку с длинной ручкой и помогу переворачивать хлеб.

– Не спеши. Снаружи слишком влажно, он не просохнет как следует.

Она улыбнулась одной из своих редких улыбок, словно давая мне разрешение