меркурием и арсеникумом – от нательных насекомых – и лег спать. Его сразу укусил клоп – этих никакая мазь не брала, – но к их укусам Жан-Жак себя уже приучил. Тем более что другого выхода не было.

Утром Жан-Жак, как обычно, проснулся рано. Первым делом взял льняное полотенце и стал обтираться: начал с лица, а потом перешел на шею, плечи, руки и грудь. Подольше задержался на подмышках – средоточии дурного запаха. Заведя руки за спину, энергично, как делал это каждый день, потер спину и зад. Потом перешел к ногам и вытирал их долго и тщательно, уделяя особенное внимание пяткам и местам между пальцами. Сделав это, отложил полотенце и взял ветошку. У мастера было заготовлено множество таких кусочков миткаля; он часто пользовался ими и, когда уходил из дома, не забывал прихватить два-три с собой. Стараясь не раздражать беспокоящий его геморрой, Жан-Жак стал аккуратно протирать внутренние части ягодиц, оттягивая их поочередно и перекладывая тряпицу из одной руки в другую. Как мастер и опасался, на ней осталась кровь. Использованную ветошь он бросил в полный жидкости ночной горшок – слуга вынесет.

По окончании утреннего туалета Жан-Жак разложил на кровати свое платье, осмотрел его и остался доволен. Надел полотняную сорочку с костяными пуговицами, узкие панталоны заправил в новые шерстяные чулки, а поверх панталон натянул льняные штаны-кюлот, пристегнув к чулкам пуговицами из рога. Надел камзол, а на него – кафтан из полосатого темно- и светло-зеленого льна на двух пуговицах. Ноги засунул в модные башмаки на низком каблуке и застегнул медные пряжки. На голову, на свежее «крыло голубя», осторожно приладил новую треуголку. Втер в шею несколько капель драгоценной туалетной воды. Встал во весь рост, потянулся – он был готов.

Выйдя из комнаты, Жан-Жак подозвал слугу и наказал ему задержать Андреаса, когда тот придет, а если парень не сможет ждать, попросить его вернуться вечером, часам к пяти. Слуга высокомерно кивнул. Мастер вернулся в комнату, осторожно достал из клетки красно-синего, с большим желтым клювом фаянсового попугая, отряхнул его от соломы и завернул в специально приготовленное белое полотно.

Когда пришел Ринглер, Жан-Жак показал ему статуэтку. Директор долго рассматривал попугая, одобрительно щелкал языком и наконец вынес вердикт:

– Герцог будет в восторге, коллега. Я и не знал, что вы такой искусный скульптор: птица прямо как живая! И такая большая!

За ночь погода изменилась – неожиданно наступила оттепель, и вместо вчерашней дороги Жан-Жак увидел перед собой непроходимую топь, по которой ездили экипажи, разбрасывая во все стороны комья грязи. Дворцовые ворота находились прямо напротив, но Ринглер отвел мастера в сторону от гостиницы – к счастью, директор знал место, где грязи было меньше. Дождавшись, когда дорога опустеет, они стали перебираться через нее, перескакивая с одного сухого бугорка на другой.

– Коллега, не зевайте! – подгонял мастера Ринглер.

Директор с Жан-Жаком уже были на дворцовой стороне улицы, как вдруг мимо промчалась запряженная цугом карета, окатив их коричневой жижей.

– Маркграф Баден-Дурлах! – в отчаянии закричал Ринглер, хотя какое имело значение, под чью грязь они попали?!

По дорожке, идущей вдоль дворцовой ограды, вернулись к воротам. Директор показал гусару у будки пропуск, и их впустили во внутренний двор. Мастер хотел осмотреться, но Ринглер потянул его за рукав:

– Не сейчас, мой друг! Надо еще привести вас в порядок.

Внутренний двор был обрамлен галереями, которые соединяли дворец-резиденцию с бывшим охотничьим замком. Вход в апартаменты герцога был из галереи со стороны Фордере Шлосштрассе. В дверях мастера столкнулись со слугой, который выносил ночной горшок. Урыльник был полон, и слуга нес его так бережно, что можно было подумать, там находится нечто драгоценное. Но и Жан-Жак, и директор Ринглер прекрасно знали, что драгоценностью был сам горшок; фарфоровый сосуд тридцатых годов – изделие Мейсенской фабрики – был разрисован бытовыми сценками, которые своим содержанием соответствовали назначению сосуда: у терема, на фоне пальм и резвящихся животных, в сопровождении слуг богатая женщина подмывала обкакавшегося младенца. Над всем этим летал зеленый дракон, из пасти которого валил густой черный дым. Картинка была стилизована под китайскую, как любили делать в то время в Европе, и исполнена яркими эмалевыми красками. Такие сюжеты назывались «шинуазери». Раскраска герцогского ночного горшка была, несомненно, руки самого Херольда, и стоил он больше годового жалованья директора Людвигсбургской фабрики.

Слуга отошел от дворцовых ворот и, крепко обхватив горшок двумя руками, вылил его содержимое на улицу, прямо туда, где еще минуту назад прыгали с бугорка на бугорок Жан-Жак и Ринглер. Потом вернулся, осторожно помыл урыльник, спрятал его в служебную кладовку – до следующего раза, когда герцог услышит зов природы, – и только после этого почистил платье мастера.

Директор остался у входа, а Жан-Жак последовал за слугой в апартаменты герцога Вюртембергского. Ни лестница, по которой они поднимались на второй этаж, ни галерея, через которую шли к покоям Карла Евгения, не произвели на мастера особого впечатления. Лестница была спиралевидная и не очень широкая, галерея – хоть и интересная своим лепным карнизом – была вся белая.

В конце галереи провожатый передал Жан-Жака ливрейному слуге, и тот ввел мастера в первую переднюю, где по рангу ему полагалось ждать герцога. Это была большая зала, совсем недавно обитая зеленым шелковым дамастом с тисненым рисунком – попугаями на ветках. «Какое совпадение!» – обрадовался Жан-Жак. Он отметил лепных путти на карнизах по углам залы – аллегорические времена года – и светлые дощатые полы, разделенные на квадраты полосами мореного дуба. В центре каждой стены было зеркало с консолью. На консолях стояли китайские фарфоровые вазы, сами же зеркала были забраны витиеватыми рамами. На стенах висели портреты герцогской семьи, был тут и портрет Карла Евгения: подросток в напудренном старомодном парике опирался на комод, где лежали горностаевая мантия и железный шлем с перьями – символы герцогской власти.

Задерживаться в этой комнате, однако, не стали: слуга открыл следующие двери, во вторую переднюю. Тоже заново отделанная, она выглядела намного богаче. Стены и потолки были обиты белыми деревянными панелями с позолоченным резным орнаментом. На карнизах – лепные драконы и фантастические птицы, на полу – наборный паркет. На двух палисандровых комодах с бронзовыми ормолу – фарфоровые блюда. Все пространство от мраморного камина до потолка занимало золоченое зеркало, такие же зеркала висели и на других стенах. По периметру зеркальной поверхности золотом были нарисованы цветы и бабочки, которые гармонировали с