В шестьдесят третьем году ему как-то удалось отличиться; емудали крестик и произвели в унтер-офицеры, а затем как-то уж скоро и в офицеры.Во всё это время Варвара Петровна отправила, может быть, до сотни писем встолицу с просьбами и мольбами. Она позволила себе несколько унизиться в такомнеобычайном случае. После производства молодой человек вдруг вышел в отставку,в Скворешники опять не приехал, а к матери совсем уже перестал писать. Узналинаконец, посторонними путями, что он опять в Петербурге, но что в прежнемобществе его уже не встречали вовсе; он куда-то как бы спрятался. Доискались,что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьемпетербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставнымивоенными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в каких закоулках, опустился,оборвался и что, стало быть, это ему нравится. Денег у матери он не просил; унего было свое именьице – бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хотьчто-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одномусаксонскому немцу. Наконец мать умолила его к ней приехать, и принц Гаррипоявился в нашем городе. Тут-то я в первый раз и разглядел его, а дотоленикогда не видывал.

Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти,и, признаюсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца,испитого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящныйджентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайнохорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин,привыкший к самому утонченному благообразию. Не я один был удивлен: удивлялся ивесь город, которому, конечно, была уже известна вся биография господинаСтаврогина, и даже с такими подробностями, что невозможно было представить,откуда они могли получиться, и, что всего удивительнее, из которых половинаоказалась верною. Все наши дамы были без ума от нового гостя. Они резкоразделились на две стороны – в одной обожали его, а в другой ненавидели докровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что надуше его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительнонравилось, что он убийца. Оказалось тоже, что он был весьма порядочнообразован; даже с некоторыми познаниями. Познаний, конечно, не многотребовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьмаинтересных темах, и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию.Упомяну как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайнорассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности,удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто. Нашифранты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразиломеня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза егочто-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянецчто-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, –казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен.Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем, многое говорили, междупрочим, и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого.Варвара Петровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Онпрожил у нас с полгода – вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и снеуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу,он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколькомесяцев, и вдруг зверь показал свои когти.

Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш ИванОсипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошейфамилии и со связями, – чем и объясняется то, что он просидел у нас стольколет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела. По хлебосольству его игостеприимству ему бы следовало быть предводителем дворянства старого доброговремени, а не губернатором в такое хлопотливое время, как наше. В городепостоянно говорили, что управляет губернией не он, а Варвара Петровна. Конечно,это было едко сказано, но, однако же, – решительная ложь. Да и мало ли было наэтот счет потрачено у нас остроумия. Напротив, Варвара Петровна, в последниегоды, особенно и сознательно устранила себя от всякого высшего назначения,несмотря на чрезвычайное уважение к ней всего общества, и добровольнозаключилась в строгие пределы, ею самою себе поставленные. Вместо высшихназначений она вдруг начала заниматься хозяйством и в два-три года подняладоходность своего имения чуть не на прежнюю степень. Вместо прежних поэтическихпорывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал и пр.) она стала копитьи скупиться. Даже Степана Трофимовича отдалила от себя, позволив ему наниматьквартиру в другом доме (о чем тот давно уже приставал к ней сам под разнымипредлогами). Мало-помалу Степан Трофимович стал называть ее прозаическоюженщиной или еще шутливее: «своим прозаическим другом». Разумеется, эти шуткион позволял себе не иначе как в чрезвычайно почтительном виде и долго выбираяудобную минуту.

Все мы, близкие, понимали, – а Степан Трофимовиччувствительнее всех нас, – что сын явился пред нею теперь как бы в виде новойнадежды и даже в виде какой-то новой мечты. Страсть ее к сыну началась современи удач его в петербургском обществе и особенно усилилась с той минуты,когда получено было известие о разжаловании его в солдаты. А между тем онаочевидно боялась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что онабоялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бывысказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-тосоображая и разгадывая… и вот – зверь вдруг выпустил свои когти.

II

Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-триневозможные дерзости разным лицам, то есть главное именно в том состояло, чтодерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем нетакие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, ичерт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейшихстаршин нашего клуба, Павел Павлович Гаганов, человек пожилой и дажезаслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать:«Нет-с, меня не проведут за нос!» Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он,по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около негокучке клубных посетителей (и всё людей не последних), Николай Всеволодович,стоявший в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел кПавлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами иуспел протянуть за собою по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой нагосподина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество,разумеется непростительнейшее; и, однако же, рассказывали потом, что он в самоемгновение операции был почти задумчив, «точно как бы с ума сошел»; но это ужедолго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили тольковторое мгновение, когда он уже наверно всё понимал в настоящем виде и не тольконе смутился, но, напротив, улыбался злобно и весело, «без малейшего раскаяния».Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай Всеволодович повертывался ипосматривал кругом, не отвечая никому и с любопытством приглядываясь квосклицавшим лицам. Наконец, вдруг как будто задумался опять, – так по крайнеймере передавали, – нахмурился, твердо подошел к оскорбленному Павлу Павловичу искороговоркой, с видимою досадой, пробормотал: