Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник,человек уже немолодой, большой либерал и в городе слывший атеистом. Женат онбыл во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и, крометого, имел трех подросших дочерей. Всю семью держал в страхе божием и взаперти,был чрезмерно скуп и службой скопил себе домик и капитал. Человек былбеспокойный, притом в маленьком чине; в городе его мало уважали, а в высшемкруге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, инаказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцомсемейства, помещиком. Но мы любили его острый ум, любознательность, егоособенную злую веселость. Варвара Петровна не любила его, но он всегда как-тоумел к ней подделаться.

Не любила она и Шатова, всего только в последний годставшего членом кружка. Шатов был прежде студентом и был исключен после однойстудентской истории из университета; в детстве же был учеником СтепанаТрофимовича, а родился крепостным Варвары Петровны, от покойного камердинера ееПавла Федорова, и был ею облагодетельствован. Не любила она его за гордость инеблагодарность и никак не могла простить ему, что он по изгнании изуниверситета не приехал к ней тотчас же; напротив, даже на тогдашнее нарочноеписьмо ее к нему ничего не ответил и предпочел закабалиться к какому-тоцивилизованному купцу учить детей. Вместе с семьей этого купца он выехал заграницу, скорее в качестве дядьки, чем гувернера; но уж очень хотелось емутогда за границу. При детях находилась еще и гувернантка, бойкая русскаябарышня, поступившая в дом тоже пред самым выездом и принятая более задешевизну. Месяца через два купец ее выгнал «за вольные мысли». Поплелся за неюи Шатов и вскорости обвенчался с нею в Женеве. Прожили они вдвоем недели с три,а потом расстались, как вольные и ничем не связанные люди; конечно, тоже и победности. Долго потом скитался он один по Европе, жил бог знает чем; говорят,чистил на улицах сапоги и в каком-то порте был носильщиком. Наконец, с год томуназад вернулся к нам в родное гнездо и поселился со старухой теткой, которую исхоронил через месяц. С сестрой своею Дашей, тоже воспитанницей ВарварыПетровны, жившею у ней фавориткой на самой благородной ноге, он имел самыередкие и отдаленные сношения. Между нами был постоянно угрюм и неразговорчив;но изредка, когда затрогивали его убеждения, раздражался болезненно и был оченьневоздержан на язык. «Шатова надо сначала связать, а потом уж с нимрассуждать», – шутил иногда Степан Трофимович; но он любил его. За границейШатов радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убежденийи перескочил в противоположную крайность. Это было одно из тех идеальныхрусских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разомточно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не всилах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последнихкорчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям: он был неуклюж,белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с оченьгустыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым,упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом. На волосах его вечнооставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоялторчком. Лет ему было двадцать семь или двадцать восемь. «Я не удивляюсь более,что жена от него сбежала», – отнеслась Варвара Петровна однажды, пристально кнему приглядевшись. Старался он одеваться чистенько, несмотря на чрезвычайнуюсвою бедность. К Варваре Петровне опять не обратился за помощию, а пробивалсячем бог пошлет; занимался и у купцов. Раз сидел в лавке, потом совсем былоуехал на пароходе с товаром, приказчичьим помощником, но заболел пред самоюотправкой. Трудно представить себе, какую нищету способен он был переносить,даже и не думая о ней вовсе. Варвара Петровна после его болезни переслала емусекретно и анонимно сто рублей. Он разузнал, однако же, секрет, подумал, деньгипринял и пришел к Варваре Петровне поблагодарить. Та с жаром приняла его, но они тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупоуставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее и на самоминтересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо,застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочийстолик, разбил его и вышел, едва живой от позора. Липутин очень укорял егопотом за то, что он не отвергнул тогда с презрением эти сто рублей, как отбывшей его деспотки помещицы, и не только принял, а еще благодарить потащился.Жил он уединенно, на краю города, и не любил, если кто-нибудь даже из насзаходил к нему. На вечера к Степану Трофимовичу являлся постоянно и брал у негочитать газеты и книги.

Являлся на вечера и еще один молодой человек, нектоВиргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя,по-видимому, и совершенно противоположный ему во всех отношениях; но это тожебыл «семьянин». Жалкий и чрезвычайно тихий молодой человек, впрочем лет ужетридцати, с значительным образованием, но больше самоучка. Он был беден, женат,служил и содержал тетку и сестру своей жены. Супруга его да и все дамы былисамых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато,именно – тут была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то СтепанТрофимович по другому поводу. Они всё брали из книжек и, по первому даже слухуиз столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить за окно всё чтоугодно, лишь бы только советовали выбрасывать. Madame Виргинская занималась унас в городе повивальною профессией; в девицах она долго жила в Петербурге. СамВиргинский был человек редкой чистоты сердца, и редко я встречал более честныйдушевный огонь. «Я никогда, никогда не отстану от этих светлых надежд», –говаривал он мне с сияющими глазами. О «светлых надеждах» он говорил всегдатихо, с сладостию, полушепотом, как бы секретно. Он был довольно высокогороста, но чрезвычайно тонок и узок в плечах, с необыкновенно жиденькими,рыжеватого оттенка волосиками. Все высокомерные насмешки Степана Трофимовичанад некоторыми из его мнений он принимал кротко, возражал же ему иногда оченьсерьезно и во многом ставил его в тупик. Степан Трофимович обращался с нимласково, да и вообще ко всем нам относился отечески.

– Все вы из «недосиженных», – шутливо замечал онВиргинскому, – все подобные вам, хотя в вас, Виргинский, я и не замечал тойогра-ни-чен-ности, какую встречал в Петербурге chez ces séminaristes,[7]но все-таки вы «недосиженные». Шатову очень хотелось бы высидеться, но и оннедосиженный.

– А я? – спрашивал Липутин.

– А вы просто золотая средина, которая везде уживется…по-своему.

Липутин обижался.

Рассказывали про Виргинского, и, к сожалению, весьмадостоверно, что супруга его, не пробыв с ним и году в законном браке, вдругобъявила ему, что он отставлен и что она предпочитает Лебядкина. Этот Лебядкин,какой-то заезжий, оказался потом лицом весьма подозрительным и вовсе даже небыл отставным штабс-капитаном, как сам титуловал себя. Он только умел крутитьусы, пить и болтать самый неловкий вздор, какой только можно вообразить себе.Этот человек пренеделикатно тотчас же к ним переехал, обрадовавшись чужомухлебу, ел и спал у них и стал, наконец, третировать хозяина свысока. Уверяли,что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сихпор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом деле произнесенобыло такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал. Однажды,недели две после отставки, все они, всем «семейством», отправились за город, врощу, кушать чай вместе с знакомыми. Виргинский был как-то лихорадочно-веселонастроен и участвовал в танцах; но вдруг и без всякой предварительной ссорысхватил гиганта Лебядкина, канканировавшего соло, обеими руками за волосы,нагнул и начал таскать его с визгами, криками и слезами. Гигант до тогострусил, что даже не защищался и всё время, как его таскали, почти не прерывалмолчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека.Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил,потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что,объясняясь с женщиной, стоял на коленях. Штабс-капитан вскоре скрылся и явилсяопять в нашем городе только в самое последнее время, с своею сестрой и с новымицелями; но о нем впереди. Не мудрено, что бедный «семьянин» отводил у нас душуи нуждался в нашем обществе. О домашних делах своих он никогда, впрочем, у насне высказывался. Однажды только, возвращаясь со мною от Степана Трофимовича,заговорил было отдаленно о своем положении, но тут же, схватив меня за руку,пламенно воскликнул: