– Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла иуж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят,Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину,что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченнохорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»

III

Наконец произошло объяснение и с губернатором. Милый, мягкийнаш Иван Осипович только что воротился и только что успел выслушать горячуюклубную жалобу. Без сомнения, надо было что-нибудь сделать, но он смутился.Гостеприимный наш старичок тоже как будто побаивался своего молодогородственника. Он решился, однако, склонить его извиниться пред клубом и предобиженным, но в удовлетворительном виде, и если потребуется, то и письменно; азатем мягко уговорить его нас оставить, уехав, например, для любознательности вИталию и вообще куда-нибудь за границу. В зале, куда вышел он принять на этотраз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника,по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе стем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а вследующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий,толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал«Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале;даже и сидел спиной. Иван Осипович заговорил отдаленно, почти шепотом, но всёнесколько путался. Nicolas смотрел очень нелюбезно, совсем не по-родственному,был бледен, сидел потупившись и слушал сдвинув брови, как будто преодолеваясильную боль.

– Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, – включил,между прочим, старичок, – человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем,да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили сердце дорогой нам всемматушки вашей… И вот теперь всё опять является в таком загадочном и опасном длявсех колорите! Говорю как друг вашего дома, как искренно любящий вас пожилой ивам родной человек, от которого нельзя обижаться… Скажите, что побуждает вас ктаким необузданным поступкам, вне всяких принятых условий и мер? Что могутозначать такие выходки, подобно как в бреду?

Nicolas слушал с досадой и с нетерпением. Вдруг как бычто-то хитрое и насмешливое промелькнуло в его взгляде.

– Я вам, пожалуй, скажу, что побуждает, – угрюмо проговорилон и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича. Воспитанный АлешаТелятников отдалился еще шага на три к окну, а полковник кашлянул за «Голосом».Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайностибыл любопытен. И вот тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а сдругой стороны, и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал,что Nicolas, вместо того чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет,вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха.Он задрожал, и дух его прервался.

– Nicolas, что за шутки! – простонал он машинально, не своимголосом.

Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и невидно было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицостарика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная,броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolasзаметил, может быть, это и притиснул ухо побольнее.

– Nicolas, Nicolas! – простонала опять жертва, – ну… пошутили довольно…

Еще мгновение, и, конечно, бедный умер бы от испуга; ноизверг помиловал и выпустил ухо. Весь этот смертный страх продолжался с полнуюминуту, и со стариком после того приключился какой-то припадок. Но черезполчаса Nicolas был арестован и отведен, покамест, на гауптвахту, где и запертв особую каморку, с особым часовым у дверей. Решение было резкое, но наш мягкийначальник до того рассердился, что решился взять на себя ответственность дажепред самой Варварой Петровной. Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и враздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений, было отказано укрыльца в приеме; с тем она и отправилась, не выходя из кареты, обратно домой,не веря самой себе.

И наконец-то всё объяснилось! В два часа пополуночиарестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, сталнеистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца вдверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки. Когда караульныйофицер прибежал с командой и ключами и велел отпереть каземат, чтобы броситьсяна взбесившегося и связать его, то оказалось, что тот был в сильнейшей белойгорячке; его перевезли домой к мамаше. Всё разом объяснилось. Все три нашидоктора дали мнение, что и за три дня пред сим больной мог уже быть как в бредуи хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравымрассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами. Выходило такимобразом, что Липутин раньше всех догадался. Иван Осипович, человек деликатный ичувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал, стало быть,Николая Всеволодовича способным на всякий сумасшедший поступок в полномрассудке. В клубе тоже устыдились и недоумевали, как это они все слона неприметили и упустили единственное возможное объяснение всем чудесам. Явились,разумеется, и скептики, но продержались не долго.

Nicolas пролежал с лишком два месяца. Из Москвы был выписанизвестный врач для консилиума; весь город посетил Варвару Петровну. Онапростила. Когда, к весне, Nicolas совсем уже выздоровел и, без всякоговозражения, согласился на предложение мамаши съездить в Италию, то она же иупросила его сделать всем у нас прощальные визиты и при этом, сколько возможнои где надо, извиниться. Nicolas согласился с большою охотой. В клубе известнобыло, что он имел с Павлом Павловичем Гагановым деликатнейшее объяснение у тогов доме, которым тот остался совершенно доволен. Разъезжая по визитам, Nicolasбыл очень серьезен и несколько даже мрачен. Все приняли его, по-видимому, сполным участием, но все почему-то конфузились и рады были тому, что он уезжаетв Италию. Иван Осипович даже прослезился, но почему-то не решился обнять егодаже и при последнем прощании. Право, некоторые у нас так и остались вуверенности, что негодяй просто насмеялся над всеми, а болезнь – это что-нибудьтак. Заехал он и к Липутину.

– Скажите, – спросил он его, – каким образом вы могли заранеугадать то, что я скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом?

– А таким образом, – засмеялся Липутин, – что ведь и я васза умного человека почитаю, а потому и ответ ваш заране мог предузнать.

– Все-таки замечательное совпадение. Но, однако, позвольте:вы, стало быть, за умного же человека меня почитали, когда присылали Агафью, ане за сумасшедшего?

– За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такойподал, будто верю про то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих мысляхнемедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.