Я прохожу мимо спален седьмых и восьмых классов, где успешно захватила власть Джесса Маккензи. Остальные слушают ее, разинув рот, и я не видела на их лицах такого оживления уже… Да никогда не видела. Главы Локлана всегда держали младших в ежовых рукавицах. Вместо десяти заповедей была одна, повторенная десять раз: «Никакого веселья». Но теперь Джесса и ее ватага то ли истерически хихикают, то ли пугают друг друга страшилками. Все увлечены ее рассказом, и я даже замечаю Рафаэллу, которая сидит на одной из кроватей с заинтригованным видом.

– Он убил десять человек за двадцать лет, – говорит Джесса.

– Но ведь не в наших местах? – Это Хлоя П., которая, скорее всего, теперь всю ночь пролежит парализованная страхом.

– Те ребята, что пропали пару лет назад, были из Траскотта. Это посередине между нами и Сиднеем, – возражает одна из восьмиклассниц. – Довольно близко.

– Отбой, – объявляю я.

Все поворачиваются ко мне. Чистенькие личики детей, которые понятия не имеют, кто я такая. Только знают, что я теперь главная.

– Я рассказываю им про серийного убийцу, Тейлор, и что он…

– Очень далеко от нас, – перебиваю я.

Я подхожу к ней, а слушатели тем временем разбредаются. Я замечаю вырезки из газет, разложенные на кровати. Лица погибших и пропавших, такие молодые и счастливые, и я невольно думаю: неужели они мертвы? Вот эти дети с широкими улыбками на школьных фото, которые люди обычно стараются никому не показывать.

Но хуже всего фотографии родителей. Запавшие глаза, сраженные горем лица. Они так хотят вернуть своих детей. Я смотрю на лица окружающих меня девочек и спрашиваю себя: стал бы кто-то так горевать хоть о половине из них? Случись что со мной, чье лицо напечатают на первой странице газеты с мольбой меня найти? Если у человека есть кто-то, кто будет плакать о нем, значит ли это, что его жизнь ценнее других?

Я смотрю на Джессу Маккензи и пытаюсь понять, каким надо быть ненормальным, чтобы собирать вырезки с умершими детьми и отчаявшимися родителями. Насколько свихнулся этот ребенок, хихикающий с соседками, которые влюблены друг в друга просто потому, что они ровесницы, а весь остальной мир кажется им таким старым?

Эти трое обнимаются и болтают так, будто не виделись много лет. Иногда я смотрю на своих одноклассниц, с которыми мы столько лет провели на одном факультете, с которыми живем на одном этаже, и осознаю, что я их совсем не знаю.

Впервые с тех пор, как меня назначили главной, я понимаю, почему сказала Ханне, что хочу уехать. Это все страх. Но я боюсь не переговоров о территориях, не войны, не ответственности за ее исход, который обязан быть успешным. С этим я справлюсь даже с завязанными глазами.

Меня больше пугает другое. Те, кто был старше меня, ушли. Я отвечаю за пятьдесят детей, которым плевать на территориальные войны. Они просто хотят, чтобы о них заботились, а я понятия не имею, как это делается.

Он исчез в один из самых прекрасных дней из всех, что Нани видела за шестнадцать лет своей жизни. В один из таких дней, когда она просыпалась, и ей по-настоящему хотелось жить.

Целые сутки они вчетвером звали его, сначала с раздражением, потом с тревогой, паникой, гневом и горем. А потом с отчаянием.

На третий день к ним успела присоединиться вся школа, горожане и кадеты. Но птицы все так же пели, и журчала река, и цвели цветы. А потом голоса стихли, и четыре души окаменели. Они перестали быть теми, кем были раньше. Потому, что лишь благодаря ему они были теми, кем были.

Через пять дней после его исчезновения она нацарапала слова и цифры на стволе Молитвенного дерева:

«ОТ МАТФЕЯ 10:26.»

И поклялась, ни за что не покидать это место, пока он не вернется.

Во сне мне снова является мальчик на дереве. В последнее время он стал приходить чаще. Я спрашиваю, почему, и он говорит, что ждет кого-то. Впервые за все время меня пронзает ледяной страх. Я пытаюсь узнать, кого он ждет, но мальчик не отвечает. На ум почему-то приходит Ханна, и становится жутко. Я уже готова задать новый вопрос, но вдруг чувствую, что на дереве есть кто-то еще. Этот кто-то, больше похожий на тень, сидит на самом конце ветки, но лица я разглядеть не могу. Мальчик встает во весь рост и прыгает в воду, и я слышу, как тень всхлипывает. Этот звук так ужасает меня, что я тоже поднимаюсь на дрожащих ногах и готовлюсь прыгнуть. Уже вот-вот прыгну.

– Тейлор?

Я смотрю на часы. Шесть утра. Возле моей кровати стоит Рафаэлла.

– Бен. Только посмотри, что с ним сделали кадеты.

Они решили пройтись по пальцам, будто знали, чем он дорожит больше всего. Главы его факультета вечно так с ним поступали. Бен – музыкант. Он обожает все, из чего можно извлечь мелодию, и, разумеется, когда кто-то им недоволен, он получает по пальцам. А Бен такой человек, что на него постоянно кто-нибудь злится. Рафаэлла заклеила ему пальцы пластырями. Он не сразу находит в себе силы посмотреть на меня. Я вздрагиваю от увиденного.

Полагаю, вокруг глаза расползется синяк, и еще в ближайшие пару дней Бену будет непросто есть, судя по количеству крови вокруг рта. Рафаэлла приводит его в порядок с ловкостью человека, который занимался этим всю жизнь, и я пытаюсь не отвлекаться от происходящего, но мысли то и дело невольно возвращаются к прерванному сну.

– Значит, ты передал мое предложение, – говорю я.

Он кивает, и даже это движение выглядит болезненно.

– Им оно не понравилось?

– Он хочет вести переговоры с «девчонкой». «Разве не она там командует?» Вот что он сказал. Как я и думал. Помнишь, я предупреждал, что он предпочтет говорить с тобой?

– Значит, он трус, который заставляет своих дуболомов делать грязную работу за него?

– О нет, – отвечает Бен, отталкивая руку Рафаэллы и пытаясь помотать головой. – Он все сделал сам. В этом ему не откажешь. С грязной работой он справляется сам.

Я вижу, что Бен злится.

– Я имею право передавать часть своих дел заместителям, – заявляю я с излишней резкостью.

– Да, знаю. Но ты не передавала дело. Ты избегала встречи с ним, а досталось мне. Ты посмотри на меня. Во мне роста – метр шестьдесят. Я слабак. Я разбираюсь в рыцарских турнирах и играю на скрипке. Жизнь меня к боли не готовила. А вот он – трехметровый бугай.

– Значит, попробуем еще раз и пока что постараемся дать ему то, чего он хочет, – говорит Рафаэлла.

– Мы понятия не имеем, чего он хочет.

– Это произошло на нашей территории или на их?

– Какая разница? В любом случае больно. У них везде капканы. Как будто в отстойном фильме восьмидесятых годов с Чаком Норрисом про вьетнамскую войну.