с закрытыми глазами, привалившись к спинке кресла, и молчит.

Когда все вышли из комнаты, а Нико заснул в кресле, Шадиман, улучив момент, поставил в холодильник разложенную по маленьким тарелкам икру, а потом, собрав форель, с благоговением сложил ее в небольшие кастрюли и тоже отнес в холодильник… Нарочно топая ногами, он обошел вокруг стола, громко кашлянул, но Нико даже не шелохнулся. Все-таки не решаясь открыть дверь, Шадиман осторожно сел на стул в углу комнаты.

Что же это за порядки такие, зять и шурин после провала диссертации сбежали в дом зятя, а Текле, Русудан и Лили тоже закрылись в комнате. Шадиман видел еще каких-то людей, которые суетились в квартире, но теперь и их не слышно. Нико дремлет в кресле, а что же делать Шадиману? Так и сидеть сложа руки? Он голоден, ему хочется выпить (ну что такое один стаканчик, в конце концов), но и того он не смеет. Шадиман решительно встал и направился в двери.

…Нико очнулся и обвел взглядом комнату:

— Шадиман, ты здесь?

— Да, батоно Нико!

— Как хорошо, что ты не ушел! Я что, спал?

— Очень недолго.

— Как это со мной могло случиться? Почему тебя оставили одного? Звиад не приходил?

— Нет, еще не приходил.

— Русудан! — по обыкновению громко крикнул Нико.

Русудан и Лили вошли вместе.

— Почему так темно? Зажгите люстру и позовите Текле!

— Папа, маме нездоровится, она лежит, — шепотом сказала Русудан.

— Ничего, пусть Лили поможет ей встать и приведет сюда, а ты сыграй что-нибудь веселенькое на рояле, только громко, чтобы все соседи слышали…

— Неудобно, папа!

— Я сам знаю, что удобно, а что нет. Играй, играй! Лили и твоя мать будут хлопать в ладоши, а мы с Шадиманом — танцевать! Не смейте грустить, давайте пировать и веселиться! Да, да, я приказываю веселиться!

В комнату в сопровождении Лили вошла с завязанной головой Текле. Нико усадил Шадимана, Текле и Лили за стол, а Русудан — к роялю.

— Сюда бы этого агронома! — вдруг вырвалось у Нико.

— Какого агронома, папа? — не поняла Русудан.

— Какого, да золотого… Кажется, его фамилия Джиноридзе?

— Наглец! — резко сказала Русудан, а Нико рассердился.

— Раз Рамишвили и Цхададзе хвалили твоего брата, а Джиноридзе доказал, что все они неправы, то он наглец?

— Ты бы только послушал его выступление! Такой надменный тон…

— А что тон? — все больше распалялся Нико. — Видите ли, нам не нравится тон противника! Нам не по себе от этого тона! Он говорит правду, мы прекрасно видим, что его доводы верны, и только потому, что ничего не можем возразить, во всеуслышание заявляем, что нам не нравится его тон. Мы готовы обвинить его в надменности только потому, что он доказал неверность наших выкладок. Ничего себе, хороший выход из положения…

Никто не проронил ни слова. Нико молодцеватой походкой прошелся вокруг стола, в запальчивости, словно споря с самим собой, отрывисто изрекая: «История! Да, да, история!», «Тон!», «Приношу глубокую благодарность!», «И это ваша аргументация…»

В дверь позвонили. Присутствующие недоумевающе, переглянулись.

— Это Звиад, — сказал Нико, направляясь к двери, но Шадиман опередил его.

Вошли Силован Рамишвили и Илларион Цхададзе. Шадиман, не закрывая двери, вышел на лестницу, чтобы встретить остальных гостей, но в подъезде никого не оказалось, и, огорченный, он вернулся.

Рамишвили, ни с кем не поздоровавшись, бросил в кресло шляпу и портфель и принялся ходить вокруг стола. Цхададзе же вежливо поклонился хозяевам, поцеловал руку Текле и робко сел на стул, держа шляпу и портфель на коленях. Взглядом он следил за метавшимся вокруг стола Рамишвили.

— Я только на минутку. Позовите Звиада! — бросил Рамишвили и взглянул на Нико.

— Его нет дома, — спокойно ответил тот.

Рамишвили посмотрел на часы.

— Звиада нет дома? Ну что ж, хорошо. Я категорически заявляю, что решение ученого совета неправильно. Мы поедем в Москву, там представим диссертацию и там же защитим!

— В Москву? Почему, профессор? — удивился Нико.

Рамишвили приблизился к Нико. Он подошел так близко, что Нико пришлось отступить назад.

— Именно в Москву! — поднял голос Силован Рамишвили. — Да, да, в Москву! Там нас поймут, и там выяснится, кто прав — ученый совет или мы! Моему мнению предпочли мнение неофициального оппонента. Вы понимаете, батоно Нико, что это значит? Вам понятен их расчет? Диссертационная работа здесь ни при чем, главная причина кроется в другом! Я утверждаю, что Звиад Диасамидзе — талантливый человек, а у таланта всегда найдется противник и соперник! Так было, есть и будет! Да не смотрите вы на меня с удивлением, я вам правду говорю!

Нико отступил еще на шаг.

— Таланта никто не сможет отнять, дорогой Силован!

— Зато преградят дорогу, обрежут крылья, возьмут в оборот и принудят к покорности, а покорность и талант — вещи несовместимые! Да, талант и покорность даже одной ночи не могут оставаться под одной крышей, так-то, мой друг… А потом, кто доказал, что у Рамишвили помутился рассудок, что глаза у Диасамидзе не на месте, а разум и глаза агронома…

— Арчил Джиноридзе и… жизнь, сама жизнь! — решительно сказал Цхададзе и встал.

Рамишвили подскочил к нему, потрясая кулаками над головой:

— Ну, и кого же вы подразумеваете под этой жизнью, уважаемый товарищ доцент? Почему вы и ваши коллеги думаете, что эта жизнь не я, а кто-нибудь другой, тот же ваш Джиноридзе? Значит, только кто держит в руках лопату и серп, тот и есть жизнь? Мои знания, мои мысли, мои исследования, мои труды и бессонные ночи — не жизнь? Доцент Цхададзе и его коллеги должны бы знать, что Силован Рамишвили в свое время и серпом жал, и лопатой землю копал, и секатором резал, и на тракторе тоже сидел… И почему Силован Рамишвили не жизнь? А непременно агроном колхоза — жизнь? Ответьте мне, доцент Цхададзе!

Глаза Рамишвили метали молнии. Он бушевал, и слова его были похожи на завывание. Цхададзе, не ожидавший такой реакции профессора, не решался продолжать спор и собрался уходить.

Раздался звонок. Дверь опять открыл Шадиман. Рамишвили увидел секретаря ученого совета Левана Дочвири и поспешил ему навстречу.

— Как вы вовремя пришли, коллега! Можете себе представить, что я никак не могу убедить уважаемого Нико, что решение ученого совета неправильно, что произошла ошибка, недоразумение. Какое у вас мнение на этот счет?

— Я думаю, что все совершенно ясно, — холодно сказал Дочвири.

Ответ Дочвири не понравился Рамишвили, и он с вызовом спросил:

— А все-таки, что же вам ясно?

— Неужели вы сами не знаете?

— Нет, я ничего не знаю!

— Ученый совет вынес правильное