Но на улице моя астма вернулась. Видимо, она тоже не собиралась так просто сдаваться. Я потеряла сознание — рухнула прямо на тротуар. Кто-то поднял меня и прислонил к телефонной будке. Я не могла дышать и начала синеть. Мама в панике вызвала скорую. Они примчались довольно быстро и измерили емкость легких. Норма — примерно триста литров в минуту. Мой показатель едва превышал отметку в тридцать. Я почти не дышала. Играя, я выжимала из своего сердца все до капли, но первыми сдались легкие. Скрипка буквально стала для меня вопросом жизни и смерти — не только в духовном, но и в физическом смысле. Она оживляла меня. Она же могла меня и погубить. Знали ли мы об этом в тот момент, когда я лежала на асфальте, а мама повторяла, склонившись надо мной:

— Почему ты не сказала? Почему?

А что я могла ей ответить? Что она должна была понять? Понимала ли я сама, что действительно важно для нас, а что нет, или этот случай просто подтвердил мои многолетние подозрения? Разве мы все не подозревали, что именно этим все рано или поздно и закончится?

Тем не менее я питала глубокую признательность и симпатию к Феликсу. Наши уроки становились все серьезнее — как и связь между нами. Предыдущие учителя позволяли мне учиться и развиваться так, как мне самой хотелось, и использовали все мои способности, чтобы выработался мой собственный стиль. Феликс делал то же самое, но требовал от меня намного больше, и надежды, которые он на меня возлагал, были огромными. Именно это и придавало мне сил: воодушевление, ожидания и груз его требований. Они высвободили мой голос. В какой-то момент Феликс даже заменил мне отца — он стал именно тем человеком, появления которого я так ждала, которому могла доверять и ради которого могла стараться. Да и как могло быть иначе?

Через два года после нашего возвращения в Англию к нам в гости приехал мой дедушка. К тому времени мы переехали в Норхолт. Мы поселились в доме, где прожили потом до того момента, когда я обрела самостоятельность. Раньше в нем помещался городской совет. Каждая улица в округе называлась в честь какого-нибудь британского ипподрома: Гудвуд, Ньюмаркет и так далее. В доме было три спальни. Сестре, как всегда, досталась самая большая, а мне — крошечная каморка. И мне она очень нравилась. Она стала моим первым в жизни убежищем, местом, где я могла спрятаться от всего мира.

Дедушка дал мне имя, он назвал меня в свою честь. Его звали Ки-Чжин. Он взял имя моей сестры, Мин, и добавил к нему свое, Чжин. В китайском языке многие одинаковые по звучанию имена могут писаться по-разному. В Корее мы изучали китайские иероглифы, это часть наших традиций. Иероглиф «Мин» в моем имени означает «люди». «Чжин» — это «слава». Дедушка к тому времени уже совсем состарился. Нет, он не был дряхлым. Просто очень старым. Все родственники уже поняли, что наш переезд в Англию не был временным явлением, и, похоже, смирились с тем, что мы останемся там навсегда. Дедушка решил воспользоваться возможностью побывать за морем, ведь до этого он не выезжал дальше Японии. Он с нетерпением ждал этой поездки, даже купил себе английский разговорник и выучил пару фраз на английском. Дедушка никогда не был на Западе, но тем не менее, очутившись в Хитроу, сумел вызвать такси, добрался до нашего дома, выгрузил сумки, окинул наш сад взглядом и сказал:

— Да уж, здесь придется поработать.

Именно этим он и занимался весь июль и август. Он нашел садоводческий магазин, где продавали семена, купил их и посеял. Он посадил салат-латук, томаты и даже клубнику. Старичок-кореец, который возится в саду долгими летними днями. Было в этом что-то вечное, истинно корейское — он был на своем месте и занимался тем, с чем был на «ты», — землей.

Я была рада снова повидаться с ним. Рада была и моя мама. У них раньше были сложные отношения. Она была самой младшей девочкой в семье, и долгие годы на нее никто не обращал внимания и просто принимал как должное. Она была яркой личностью, но ее родители считали, что ей не нужно ни к чему стремиться — достаточно удачно выйти замуж. Таково было ее предназначение. Их не волновало, есть ли у нее какие-либо интересы. А теперь у дедушки появилась возможность посмотреть на нее в новом свете и увидеть, что она расцвела и превратилась в спокойную, уверенную в себе женщину. Она привезла своих детей в эту чужую западную страну, но в итоге эта авантюра обернулась успехом для всех, даже для нее — она теперь работала воспитательницей в яслях. Дедушка пробыл у нас все лето. Однажды вечером, незадолго до отъезда, он попросил меня сыграть ему что-нибудь. Мне не хотелось, потому что я и так занималась весь день и очень устала. Но он сказал:

— Быть может, я больше никогда не услышу, как ты играешь.

И тогда я сыграла ему «Раздумье».

В ту ночь, когда он уехал, я снова пробралась в комнату сестры. Пока дедушка жил у нас, я вынуждена была ночевать с ней, а он спал в моей комнате. По идее я должна была радоваться, что наконец вернула свою комнату, но не получалось. Дедушка уехал, и я понимала, что больше никогда его не увижу, но кроме этого я чувствовала еще что-то, не связанное конкретно с ним, скорее, это касалось всего нашего прошлого, долгого и запутанного. И будущего. Мы были корейцами, но росли с осознанием, что никогда не сможем по-настоящему постичь корейскую жизнь. Мы будем взрослеть и видеть то, что не должны были видеть, и о чем не должны были знать, чего никогда не увидят мои двоюродные братья и сестры, дяди и тети. Наша жизнь проскользнет мимо них — покинутых ради меня и моей игры. Скрипка сотворила между нами пропасть, скрипка и заполняла ее. Причина боли утоляла боль. Хотя и не всегда.

Моя милая Панормо 1/2 сменилась, благодаря щедрости Чарльза Бира, на Гальяно 3/4. Тогда я впервые встретила Чарльза Бира, и даже несмотря на то, что я была маленькой девочкой и к тому же кореянкой, меня глубоко поразила его истинно английская манера поведения. Он был настоящим джентльменом. Чарльз был приемным сыном Уильяма Бира, а отец Уильяма, Артур, — одним из основателей компании J. & A. Beare. Три поколения Биров производили прекрасные музыкальные инструменты. В шестидесятые годы Чарльз возглавил семейное дело. Он стал известен по всему миру благодаря своему тонкому чутью эксперта: он умел идентифицировать любой инструмент и всегда мог выявить подделку. У него был настоящий дар и глубокие знания в этом вопросе. Он был одним из тех редких мастеров, которым доверяли ремонт и уход за скрипками такие маэстро, как Менухин, Айзек Стерн и Натан Мильштейн.

Мне было жаль расставаться с Панормо, но я знала, что, когда придет время, мне будет еще тяжелее расстаться с Гальяно. Играя на ней, я чувствовала, как во мне зарождается любовь куда более сильная и крепкая, чем родственные узы. Эта скрипка была почти полноразмерной, с гораздо более тонкой шейкой — она подходила мне идеально. В отличие от всех своих предшественниц, Гальяно была не темной, а теплого, медового цвета. Он затягивал меня в свои глубины, в которых зарождался восхитительно нежный звук — самый нежный из всех, которые доселе извлекал мой смычок. Это был первый инструмент, который выглядел и звучал по-взрослому. Я хотела чувствовать себя равной взрослым музыкантам, я стремилась к этому всем сердцем, и, естественно, мне хотелось, чтобы это желание поскорее воплотилось в жизнь. Это не было ношей, или испытанием. Наоборот. Я ухаживала за своей новой скрипкой, как за ребенком, тщательно чистила струны после каждого долгого занятия, и перед сном бережно закутывала ее в мамин шелковый платок. Скрипка стала моим самым лучшим другом. Моим напарником. Иногда я вынимала ее из футляра просто так, не во время уроков, и не потому, что думала, что мне в голову может прийти какая-нибудь мелодия, а потому, что мне хотелось, чтобы она была рядом. Она была частью меня. Была мной. И я отдавала ей должное.