Наступил мой первый день в новой школе, и вот мама неожиданно забыла, как туда добраться. В отчаянии мы вызвали такси. Оно опоздало, и, как следствие, опоздали и мы. Я очень волновалась. Каждый день начинался с сольфеджио. Нам выдали ноты. Мы по очереди выступали перед нашей учительницей, Анной Осборн. Когда очередь дошла до меня, оказалось, что я не могу издать ни звука. В конце концов, она ласково и мягко предложила мне спеть с сестрой — дуэтом, как на наших «концертах» перед сном. Я сделала глубокий вдох. И у меня получилось. После этого ко мне вернулась уверенность. Мисс Осборн прививала нам интерес и любовь к хоровой музыке. И это тоже повлияло на мою игру. В первую среду каждого месяца мы с учениками из школы Харроу ходили на вечернюю службу в церковь Святой Марии, одну из самых старых в Англии. Видом на ее кладбище вдохновлялся Байрон. Мне нравилось петь в хоре, нравились наши выступления. Как и в прошлый раз, я стала школьным камертоном.

— А теперь ля, милая, — просила меня мисс Осборн. Я тянула ля, и остальные подхватывали.

Моим первым преподавателем по классу скрипки в школе Перселл была Джин Фиск. У нее были каштановые волосы, и она носила пышную прическу, как у Дасти Спрингфилд[3]. Она была очень любознательным человеком с ласковыми добрыми глазами. Правда, иногда в ее взгляде мелькал стальной блеск, как у детектива, который пристально разглядывает тебя и видит все твои сильные и слабые стороны. Джин сказала, что она мало чему сможет обучить меня за предстоящий год. Взрослая женщина с развитыми, как у любого взрослого, руками и ногами признавалась, что ее уровня недостаточно и что я, ребенок, ее перерасту. Я ведь только вернулась на свою музыкальную землю обетованную, а она была уверена, что за двенадцать месяцев я ее обгоню! Тогда-то мне и стало совершенно ясно, какой меня видят все эти люди и кем, по их мнению, я должна стать. Они готовы были корпеть и трудиться надо мной, поддерживать, поливать и удобрять мой талант, наблюдать за тем, как он растет и расцветает. И, мне кажется, в тот момент я тоже почувствовала, как во мне проклевываются ростки их ожиданий и надежд. Я была самой младшей ученицей в школе, но росла вместе со скрипкой, опережая время.

В Перселле не привыкли к таким маленьким, но таким способным ученикам, как я. Ко мне не относились, как к подопытному кролику, но все же директор сказал моим родителям, что они многому научились благодаря мне и поняли, как вести себя с юными дарованиями. В школе не было какого-то соревнования между учениками, но я все равно опережала предметы и учителей. И ничего не могла с этим поделать. Такова моя природа. Я казалась самой обычной девочкой, но внутри меня пылало совершенно уникальное топливо. Это накладывало определенную ответственность. Именно меня всегда просили выступать на сцене и представлять школу. Джон Бейн попросил выбрать пару учеников, которые сыграли бы во время совместного приема Маргарет Тэтчер и Теда Хита в отеле «Савой». Я не очень хорошо помню, что именно играла и почему нас вообще позвали туда. Я никогда об этом не спрашивала. Да и зачем? Это принималось как данность. У школы был свой собственный PR-отдел, и я играла там одну из главных ролей. Я этого не просила, и меня никто об этом не просил, это получилось само собой — я даже не заметила, как это вышло. Я превратилась в талисман. А талисманы — даже если это живые люди, — они не вполне настоящие. Их пудрят, одевают, украшают и выталкивают на сцену. Они служат кому угодно, только не себе.

Жизнь была богата событиями. Отец приезжал из Ливии три раза в год, но расстояние, которое росло между нами, измерялось не только милями. Мои учителя — и те были ближе мне, чем он. Мама ушла в себя — переживала за детей, переживала за мужа, который застрял в нестабильной, опасной Ливии, управляемой полоумным режимом Каддафи. Как и все мы, она пыталась учить английский, но у нас с сестрой это получалось быстрее и легче. Нам он казался естественным. Ей — чужим. Мама говорила на ломаном английском и постоянно запиналась. Я говорила на ломаном корейском, и то с неохотой. Звуки английского языка роились у меня в голове, обретали форму и цвет. Мы с сестрой всегда чувствовали несоответствие между двумя мирами, которое нам было очень трудно выразить. Когда твои родители — дети войны, и ты знаешь, что с ними произошло, и думаешь о том, какие трудности им пришлось преодолеть, совершенно по-другому смотришь на те условия, в которых тебе приходится жить. Мы с сестрой жили под девизом «Нам ли жаловаться? У нас все хорошо!». И это правда. У нас действительно все было хорошо. Нам не отрезали ног, нас не заставляли есть лягушек. У нас был теплый уютный дом и любящие родители.

Но домашняя корейская жизнь все-таки сильно отличалась от английской школьной. Дома царила атмосфера повиновения. Там на все были свои правила. Мы знали, что и как нужно делать. Это нас не тяготило. Просто таков был наш мир. Мы кланялись друг другу при встрече. Понятно, что в Англии это выглядело не просто странно, а прямо-таки предосудительно. В школе на покорность смотрели иначе. Мне говорили:

— Надо сомневаться! Надо спорить, отстаивать свое мнение!

Дома мне говорили прямо противоположное. И вот я постепенно научилась не нарушать равновесия между мирами, действовать легко и осторожно, не срываясь, пусть даже это и не всегда было просто. Мне нравилось жить в Англии. И чем больше я о ней узнавала — тем больше она мне нравилась. Моим кумиром стала Елизавета I. Я уже пыталась объяснить вам, что представляла собой жизнь в Корее. А теперь представьте, какой эффект история этой королевы произвела на благовоспитанную корейскую девочку вроде меня. Родители твердили, что со временем я все равно должна буду выйти замуж, причем не за кого попало, а непременно за корейца. Пусть мы и жили в Англии, я не должна была забывать о том, что я не англичанка. Я — кореянка, и должна вести себя, как подобает кореянке. Мы с сестрой впитали это с молоком матери. И тем не менее я старалась как можно больше узнать о женщине, которая правила целой страной несколько веков назад, но при этом так и не вышла замуж! Все эти новые вещи, новый взгляд на то, как сильно поведение англичан и англичанок отличалось от нашего, только углубляли пропасть между Мин-скрипачкой и Мин-дочерью, ребенком, сестрой.

Меня тянули в разные стороны, но в одном я была совершенно уверена. Я уже не могла вернуться в Корею и вырасти кореянкой. Пусть во мне и две Мин, но скрипка — одна. И прислушиваться я решила именно к ней. Вокруг звучало много голосов, но я родилась в мире, где никто ничего не объяснял, ни с кем не делился мыслями. В нем все принималось как должное и не было места пространным речам. Теперь со мной все чаще и чаще говорила скрипка. Слушай скрипку. Слушай, ведь ей есть что сказать. Моя техника становилась все искуснее, слух улавливал новые высоты и возможности. Я могла взлетать на волнах музыки, могла плыть по течению. Пока со мной была моя скрипка — мне ничего не было страшно. Она направляла меня и вела за собой.

♪#2 В то время у меня лучше всего получались два концертных произведения. Оба требуют мастерства и эмоциональности. Оба — серьезный вызов для юного исполнителя. Первое — «Прекрасный розмарин» Крейслера. Здесь недостаточно просто водить смычком по струнам, нужна более изысканная техника — мы называем ее «летящим стаккато», — когда смычок взлетает по струнам по восходящей. Он не должен отрываться, но в то же время должен вести себя спонтанно и не напоминать метроном. Слушая Крейслера, обратите внимание на насыщенность его пульса, на ясность его мысли, чувственный трепет, полет фантазии, на то, как он передает образ молодого человека, вспоминающего свою первую любовь, первоцвет юности. Пальцам Крейслера удавалось удивительно точно нащупать на скрипке именно эту жилку.