Развитие, перемены, новые горизонты. Хотя я по-прежнему посещала музыкальную школу Перселл, теперь вдобавок я два раза в неделю ходила в Королевский музыкальный колледж. Там я нашла учителя, который в большей степени соответствовал моему мироощущению. Его звали Феликс Андриевский.

Феликс был русским. Он был очень известен, и, что интересно, привез его из Советского Союза именно Менухин. Много лет назад.

Моя мама связалась с ним и спросила, не мог бы он встретиться с нами. У него в классе уже не было мест, но он заверил, что, если мое прослушивание пройдет успешно, его ассистент сможет взять меня к себе в ученики, а через пару лет, если все пройдет гладко, он и сам будет заниматься со мной, хотя обычно он детей не учит. И вот мы с мамой поехали к нему. Мне тогда было девять лет. Мы ждали под дверью классной комнаты, пока закончится урок у одного из его учеников. Его игра понравилась мне с первой же ноты. Она была чудесна, она пульсировала, она вырывалась далеко за пределы той крошечной комнатки. После играла я. Феликс дослушал и повернулся к моей маме.

— Я передумал, — сказал он. — Эта девочка — настоящий бриллиант, и я хочу быть тем, кто его огранит.

Домой мы ехали на такси. Мама улыбалась всю дорогу. У нее было отличное настроение.

Я стала брать уроки у Феликса — сначала один, а потом и два раза в неделю. Первое время Джин ходила со мной — она побывала на пяти-шести занятиях. Кажется, она чувствовала, что ее долг — передать меня с рук на руки новому преподавателю. Это было вполне в ее духе, она была не только замечательным учителем, но и просто очень хорошим человеком. Класс Феликса располагался на самом верхнем этаже Королевского колледжа. Чтобы туда попасть, нужно было преодолеть три лестничных пролета или прокатиться на жутковатом лифте. Мне больше нравилось подниматься пешком. На втором и четвертом этажах были туалеты. Я всегда мою руки перед игрой — у меня такой ритуал. Мне казалось ужасным неуважением по отношению к инструменту играть на нем грязными руками. Перед началом урока я всегда клала скрипку, бежала на второй этаж, мыла руки и потом неслась обратно.

— Ты, что, умеешь летать? — частенько шутил Феликс.

Я действительно неслась к нему как на крыльях и не могла дождаться начала урока.

Как и все остальные классы в колледже, его кабинет производил грандиозное впечатление и внушал присутствующим ощущение собственной исключительности. Со временем я привыкла к нему, и этот класс стал казаться мне таким знакомым, словно я была рождена для того, чтобы приходить туда. Я помню стол. На противоположной стене висело огромное зеркало — в основном, для певцов, но и скрипачи могли с его помощью следить за своей осанкой. Феликс никогда не носил с собой футляра для скрипки, только коричневый кожаный портфель. В нем он хранил ноты для моих уроков. Феликс был очень дотошным и педантичным ментором, но при этом никого не подавлял, а напротив, старался воодушевить, внушить уверенность. Его жизнь была подчинена строгому порядку. Он сам был точной копией Эркюля Пуаро в исполнении Дэвида Суше: пяти с половиной футов ростом, пухлый и немного суетливый в вечном костюме-тройке. Феликс отличался удивительным жизнелюбием и великолепным чувством юмора. Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности. Я помню, как меня поразило то, что он вытворял на моей крошечной скрипке. Как человек с такими большими пальцами может извлекать такой чудесный звук из такого маленького инструмента? Феликс открыл мне глаза на то, что я, как мне казалось, уже и так знала: главное — это чистый звук. Хотя я до сих пор не нашла ответа на вопрос: что же все-таки важнее, звучать чисто или предлагать слушателю что-то новое?

Мы с Феликсом никогда не играли гаммы, и это всегда шокировало мою маму. Для нее гаммы были чем-то вроде таблицы умножения — она считала, что я обязана их разучить. Но Феликс не научил меня ни единой гамме. Его точка зрения в этом отношении была предельно проста: в музыке уже есть все, что нужно. Гаммам не надо учиться, ты и так впитываешь эту науку, когда играешь. Феликс помог мне понять, как важно уметь читать между нотных строк. С ним было интересно, он воодушевлял, но в то же время постоянно направлял меня, и только спустя какое-то время я поняла, насколько сильно. Его удивляло, как быстро у меня получается запоминать отрывки, и он постоянно спрашивал меня, как я это делаю. Кажется, он думал, что у меня фотографическая память, или вроде того. Но дело было совсем не в этом. Дело было в моем слухе. Благодаря новому учителю моя жизнь стала намного веселее, но наполнилась правилами. Феликс родился на Украине, учился в Москве, а затем уехал в Израиль. Он был представителем старой русской школы, гордился прошлым своей страны и был неисправимым романтиком.

Несмотря на то что он был одержим правильной расстановкой пальцев, в нем часто брала верх и другая сторона — та, которая была уверена, что правила создают для того, чтобы их нарушали. Мне тоже нравилось ломать музыкальные устои. А именно музыка играла в жизни Феликса главную, ведущую роль. Он был просто без ума от Баха. В отличие от большинства композиторов, Бах не прописывал динамику и не делал пометок. Феликс был уверен, что Бах доверял тем, кто будет играть по его нотам, — он надеялся, что музыкантам хватит ума понять, каковы были его намерения. Все, что нужно делать, — доверять своей интуиции.

Отношение Феликса к музыке было именно тем, что я искала. Он высоко ценил свободу, простор для интерпретаций и гибкость. Феликс возвел идею о том, что музыкант не играет, а рассказывает историю, на новый уровень. Для такого серьезного и вдумчивого ребенка, как я, Феликс стал глотком чистого воздуха. Каждый вторник и пятницу в пять часов я поднималась в комнату номер семьдесят два и дышала полной грудью. Мы оба получали огромное удовольствие от этих уроков.

И именно тогда, наблюдая за Феликсом, я поняла, как сложно быть ментором. Они живут в тисках постоянной конкуренции и соперничества. Когда мне было десять лет, я познакомилась с еще одной преподавательницей — она давала мастер-класс в колледже. Феликс попросил меня сыграть, и я сыграла. Дослушав, преподавательница сказала Феликсу:

— Что ж, я все равно первая выпущу свою птичку.

Так и вышло. Год спустя состоялся дебют ее протеже. До этого я никогда не задумывалась о том, насколько успех учителей зависит от успеха их учеников. А ведь это действительно так. Ученики появляются только у учителя с хорошей репутацией — а хорошая репутация у учителя возникает в тот момент, когда кто-то восхищается успехами его учеников. Так это и работает. Когда ты маленький, все внимание устремлено на твое будущее, независимо от того, насколько хорошо его видно. У всех на уме лишь один вопрос: «Оправдает ли она ожидания и использует ли свой потенциал?»

И где-то внутри тебя растет страх перед этим будущим. Он похож на дракона, спящего в глубокой пещере. Один его глаз всегда открыт и всегда настороже. Это будущее может сожрать тебя заживо. Точнее, вас обоих — тебя и твоего учителя.

Случались и казусы. Однажды во время занятия канифоль-таки сделала свое черное дело. Я пришла на урок, запыхавшись. Поезд опоздал, и мы с мамой чуть ли не бегом бежали от станции «Южный Кенсингтон» до Королевского музыкального колледжа. Сначала все было как обычно, я начала играть, а потом поняла, что у меня начинается приступ. Стало тяжело дышать, глаза застило слезами. Даже скрипку держать было трудно. Но что я могла поделать? Эти уроки были бесценны, причем буквально: каждый час стоил семьдесят фунтов, а для девяностых это была колоссальная сумма. Уроки покрывала стипендия от государства, но консул частенько убивался по поводу этих денег и уговаривал нас выбрать другого учителя, подешевле. Мама отважно сражалась с ним, потому что хотела, чтобы мне доставалось все самое лучшее. Так что я не могла подвести маму, учителя и колледж. Нужно было продержаться до конца любой ценой. Эти уроки были самой важной вещью в моей жизни, ключом к моему будущему. Так что я взяла себя в руки и продолжила с удвоенным рвением. Мама спросила, все ли со мной в порядке. Я сказала, что да, и стала стараться еще сильнее. И у меня получилось. Я справилась! Я закончила урок и вышла из класса.