Просто быть вундеркиндом.

Жизнь стала сложнее. После того, как я сдала четвертую ступень, правила изменились. Экзамены остались в прошлом. Джин сказала, что хватит с меня этого и лучше сосредоточиться на игре. Практика стала — да и остается до сих пор — постоянной составляющей моей жизни, а вот в экзаменах надобность отпала.

В занятиях важно не столько время, которое ты им уделяешь, сколько концентрация, умение сосредоточиться. Великий скрипач Яша Хейфец сказал как-то, что если профессионалу нужно в день больше двух часов практики — тогда он не профессионал. Для меня это стало своего рода мантрой. Практика в основном помогает улучшить мышечную память. Пальцы и мышцы тоже должны стать своего рода инструментом по созданию музыки. После занятия музыка еще долго звучит эхом у тебя в голове. Ты осознаешь, как в мозгу образуются новые связи. Но главное, чему учит практика, — это не тратить время впустую. Оно быстро пролетает, когда занимаешься всякой ерундой. Это всем известно. Любой, кто хотя бы раз готовился к куче экзаменов, знает, как легко можно отвлечься от зубрежки и убить целый час, составляя расписание и рисуя разноцветные таблицы. Со скрипкой та же история. Пиликать без толку можно сколько угодно. Практика дисциплинирует, помогает сосредоточиться и заняться делом — сначала разогреться и разыграться, а потом погрузиться в себя и сконцентрироваться. Она также готовит тебя к тому, что ждет тебя впереди. В тот момент, когда ты выходишь на сцену и встречаешься взглядом со своими зрителями, именно способность концентрироваться помогает тебе поднять смычок и начать играть. Ведь в ближайший час и сорок пять минут именно это тебе и предстоит — концентрироваться и концентрироваться. Это очень выматывает, как физически, так и морально.

Стоит едва расслабиться, и ты тут же делаешь ошибку. Ты осознаешь, что отвлекся, тебя прошибает холодный пот, и ты судорожно пытаешься собраться. Так пропускают удары, так стреляют «в молоко». И ты думаешь, а кто же играл, пока мои мысли витали неизвестно где? И что он играл? Поэтому упорство — превыше всего. Я принимала целую кучу лекарств: гомеопатические капли, китайские травы, обычные таблетки — все, чтобы держать астму под контролем. Ничто не должно было встать на пути у меня, моей скрипки и той жизни, которая ждала нас впереди.

А потом я, наконец, получила свой первый полноценный инструмент — скрипку маленького размера работы Винченцо Панормо. На ней давали играть тем, кто подавал большие надежды. Панормо был итальянским скрипичным мастером. Он родился на Сицилии в тысяча семьсот тридцать четвертом году. Учился в Неаполе, затем переехал в Париж. Когда началась Французская революция, он перебрался в Дублин, а после — в Лондон, и работал там до самой смерти. Его считают одним из величайших мастеров, на творения которого повлияли работы таких мэтров, как Страдивари и Амати. Скрипка Панормо, доставшаяся мне, была очень редкой, очень известной. Юные музыканты (и я в том числе) рано или поздно вырастают из своих детских инструментов. Поэтому такие творцы, как Панормо, обычно стараются не вкладывать в них весь свой гений, и скрипок, подобных моей, он сделал всего полдюжины.

Эта скрипка стала для меня откровением, потому что, в отличие от записей Крейслера, не только показала мне, как должен звучать по-настоящему хороший инструмент, но и объяснила, чего я могу от нее добиться. Великая скрипка позволяет музыканту изучить ее, познать все тонкости ее строения. Любая скрипка повторяет форму человеческого тела, только в миниатюре. У нее есть голова — мы называем ее завитком. Есть шея и торс, грудь и спина. Даже позвоночник — как и человеческий, он передает сигналы. Его роль исполняет душка, соединяющая грудь и спину инструмента — верхнюю и нижнюю деки. Хорошие скрипки делают из нескольких пород дерева. Нижнюю деку — чаще всего из клена, но для верхней клен не подходит. Он недостаточно сильно резонирует. Поэтому чаще всего используют хвойные породы. Прямо над душкой крепится подставка. В ней прорезаны отверстия в форме сердца и почек. Верхнее и нижнее расположение «сердца» дают совершенно разный звук. Влияет на него и размер «почек». Когда ты проводишь смычком, струны прижимаются к подставке и через душку передают вибрации телу скрипки. И ты чувствуешь, как скрипка оживает. Это все равно что прижимать к себе мурлыкающую кошку. Звук пробегает волнами по всему ее тельцу, а затем она выдыхает его своими эфами — легкими. Да, именно так это и ощущается. Ты дышишь скрипкой, дышишь тактами. Говоришь ее голосом. Он плывет, парит, ныряет, взлетает стрелой, шепчет, умоляет, растекается во все стороны. В нем — голоса всех людей на Земле.

Освоив анатомию скрипки, можно переходить к географии. Представьте себе, что скрипка — это некая местность. Скрипач должен хорошо ориентироваться на ней, а для этого надо знать ее рисунок, все тайные тропки, лежащие в пределах четырех струн. Твои пальцы должны выучить их наизусть. Так водители лондонских такси точно знают, как попасть на место вызова и, что не менее важно, как вернуться обратно. На смену экзаменам пришли произведения, требовавшие высочайшей техники, — этюды и капризы, написанные великими скрипачами-композиторами, такими как Венявский, польский виртуоз середины девятнадцатого века. Он писал их в расчете на себя, чтобы продемонстрировать свои навыки и лирический талант. Все они — лишь средства передвижения, с помощью которых можно довольно быстро разведать территорию скрипки. Когда ты изучаешь эти отрывки в юном возрасте, они накрепко впечатываются в мышечную память. Пальцы ничего не забывают.

Прислушиваясь к игре великих мастеров, замечаешь, что они все досконально изучили карты своих скрипок, вот только путешествовали по-разному. Ойстрах, Крейслер, Хейфец — каждый из них осваивал скрипку по-своему, прокладывал собственный путь по ее изгибам и подстраивал ее под себя. Именно это и порождает тонкую, загадочную связь между скрипачом и его скрипкой. Когда ты играешь на ней, кажется, будто ты держишь на руках драгоценное дитя. Да и как может быть иначе, когда ты прижимаешь ее к своему плечу и сердцу? Это просто чудо, ведь скрипка очень часто ведет себя как ребенок: она может быть капризной сегодня и покладистой завтра. Может издавать звуки, почти невыносимые для слуха и в то же время такие, которые затопят сердце восторгом и радостью.

Однажды к нам в школу приехал Иегуди Менухин[4], чтобы дать мастер-класс. Нас было четверо. Он не выступал с концертами, но говорил так красноречиво, что его речь сама по себе напоминала музыку. Когда очередь дошла до меня, я сыграла «Цыганку» Мориса Равеля. Он послушал, а затем, безо всякого предупреждения, сказал:

— Стой! Дай покажу!

После он взял мою скрипку (было всего два случая, когда меня это не возмутило, и это был один из них) и начал играть. Его правая рука в то время уже плохо подчинялась ему, но он все-таки был Менухиным, и — бог ты мой — как быстро он договорился с моей скрипкой! Именно это я и искала. И дело не в том, что он играл, не задумываясь, или не пытался обуздать ее и проконтролировать. Дело в том, что именно там, в той маленькой комнатке, Менухин дрожащей рукой написал портрет истинного творчества и показал его мне. Он попал в яблочко. И тогда я поняла: именно такой ментор мне и нужен! Учитель, вроде Менухина, который будет руководствоваться чистым творчеством и видеть в музыке то же, что видела я, — море, в котором можно плавать. Музыку и ничего, кроме музыки.