Александра Степановна уехала, ни с кем не попрощавшись, не пожелала знакомиться с Иваном. Было уже поздно, на дачах постепенно гасли огни, в поселке затихала жизнь. Вслед за Александрой Степановной уехали и Дима с Катей.

Варвара молча собрала на поднос посуду со стола и вышла.

Иван и Надя остались снова одни.

Дом, похожий днем на осаждаемую крепость, погрузился в тишину.

Погасили свет, кроме одной маленькой лампочки, похожей на гриб, которая тускло мерцала на тумбочке в спальне. Иван закурил, молча попыхивая дымом, смотрел на Надю, ловил каждое ее движение. Она прошлась по комнате, постояла у окна, вернулась к Ивану, села рядом, страстно прильнула к нему, обдала теплом. Сразу стало покойно на душе. Он обнял ее, стал целовать. Ее темные влажные глаза поблескивали в полумраке, все время смотрели на него.

— Устал? — спросила она.

— Просто надоели все. Налетели как воронье.

Она засмеялась тихим счастливым смехом.

— А я ужасно довольна. Наконец-то моя бомба разорвалась. Все засуетилось, зашумело, лед треснул, и река двинулась. Ты знаешь, я была очень драчливая в детстве, меня даже мальчишки боялись. А потом, непонятно почему, притихла. Хотя, пожалуй, знаю почему. Это после блокады, после папиной и маминой смерти.

— А кем был твой отец?

— Ученым. Арктическим исследователем. А мама была врачом. Ужасно плохо быть тихим человеком, честное слово. Я рада, что кончилась моя тишина и не надо ходить на цыпочках и говорить шепотом. Буду кричать, шуметь, делать, что хочу, жить без оглядки.

Она вскочила на него верхом, придавила коленками живот, забарабанила кулаками в грудь.

— Ур-ра! Ур-ра! — закричала в шутку и размахнулась рукой, будто держала воображаемую саблю. — Ур-ра!

— Пусти, больно! — засмеялся он и обхватил ее руками за шею. — Раздавишь, сумасшедшая. Ух, какая сильная. Богатырь!

Она засмеялась, села к его ногам.

— Зачем так много куришь?

— Привычка.

— И ночью куришь?

— Да. Я сплю мало. Два-три часа. Встаю в пять утра. Такая у меня работа.

— А я люблю поваляться в постели утром.

Он закурил новую папиросу.

— Твоя работа опасная? — спросила она после паузы.

Он кивнул головой.

— Теперь ты должен беречь себя.

— Страшнее смерти ничего не будет, — сказал он, улыбаясь. — Волков бояться — в лес не ходить.

— А кто твои родители?

— Мои старики живы. Отец всю жизнь служит лесничим в Иркутской области, а мать дома, по хозяйству. Я рано уехал от них, пятнадцати лет. А теперь никак не выберусь к ним, каждый год обещаю, и все не получается. Жаль стариков, я у них один остался, старшие братья погибли на войне, Степан и Федор. Замечательные были люди, только начинали жизнь, оба неженатые. Старики до сих пор переживают. Мы сфотографируемся и пошлем им карточку, ладно? Это для них будет счастье, они меня любят. А на будущий год поедем к ним в отпуск.

— Обязательно, — согласилась она. — Конечно, поедем. Теперь мне нужно заняться настоящим делом, хватит хандрить, я ни от какой работы не откажусь.

— Может, вернешься к художеству, возьмешься за кисть? Ей-богу, у тебя хорошо получается.

— Нет, — сказала она. — К этому возврата не будет. Эта муза, как та звезда, о которой ты говорил, уже сгорела и рассыпалась. Поздно теперь на нее смотреть.

— Мне хочется завтра уехать. Заедем в гостиницу — и на вокзал. Может, хочешь на самолете?

— Хочу смотреть в окно вагона и видеть нашу страну. Выходить на станциях, в городах, разговаривать с людьми на перроне, покупать горячие пирожки, слушать рассказы пассажиров. Сколько дней нам ехать?

— Около трех суток.

— Это замечательно. Будем пить чай с баранками и смотреть в окно на поля, на деревни, на леса. Там, у вас в Новосибирске, очень холодно?

— Пустяки, — сказал он. — Больше пугают, никто еще не замерз. Купим тебе шубу, пыжиковую шапку, ботинки на меху, и сам черт не будет страшен. Тебе не жалко Москвы?

— Нет, — сказала Надя. — Не знаю, что будет потом, а сегодня не жалею. Я ее очень люблю.

Он вынул новую папиросу, загремел спичками. Надя взяла у него из рук спичечный коробок, достала спичку, зажгла огонек, поднесла к его папиросе.

В эту минуту раздался сильный стук в нижнюю входную дверь. Стучали громко, настойчиво, били кулаками и ботинками, дергали за ручку так, что трещали доски. Гул разносился по всему дому, слышен был на всем участке. Иван и Надя подошли к окну, посмотрели вниз. Им было видно, как на крыльце кто-то стоял и яростно барабанил в дверь.

— Откройте, гады! Откройте! — кричал снизу человек истошным голосом. — Собаки!

По голосу они узнали его. Это был Федор.

Он стучал беспрерывно, уже не кулаками, а чем-то тяжелым, и так громко, что услышали на соседней даче, зажгли огонь.

— Совсем ошалел! — сказал обозленный Иван и решительным шагом пошел к дверям.

Надя схватила его за руку, остановила.

— Он убьет тебя, — со страхом сказала она. — Возьми ружье, а я позвоню в милицию.

Иван отстранил Надю.

— Не смей никуда звонить. Я сам справлюсь.

Он спустился вниз, громко спросил через дверь:

— Что тебе надо?

— Открой, гад! Слышишь, открой. Боишься?

Иван открыл дверь и вышел к Федору на крыльцо. Федор стоял перед ним растрепанный, с выпученными глазами, с красным злобным лицом. Увидав безоружного Ивана, Федор замахнулся палкой, приноравливаясь ударить его по голове. Иван схватил Федора за руки, вырвал палку, бросил в темноту.

— Расшумелся на весь поселок, не стыдно тебе! — сказал Иван Федору. — Иди в дом, говори по-человечески, чего хочешь?

Почти насильно втолкнул Федора в дом и закрыл дверь.

Сверху с тревогой смотрела на мужчин Надя, а из кухни выглядывала испуганная Варвара.

Федор, спотыкаясь, полез вверх по лестнице, переваливаясь со ступеньки на ступеньку. Иван терпеливо ждал его, медленно поднимался следом.

Увидав Надю, Федор упал перед ней на колени, обхватил ноги в скользких шелковых чулках.

— Надюша, милая, — заскулил он визгливым пьяным голосом, всхлипывая и шмыгая носом. — Опомнись, не губи мою жизнь.

Она вырвалась, отскочила в сторону. С неприязнью крикнула:

— Да что же ты делаешь, мучитель! Встань сейчас же! Эх, человек!

Она попыталась поднять его, подхватила сзади под мышки, толкнула на диван.

— В каком ты виде? Разве этим поправишь?

Федор смотрел на нее осоловелыми, мутными глазами, пытался что-то сказать, но язык заплетался, не слушался.

— Я… я убью его. Р-расстреляю… Убью!

Он попытался встать на ноги, но тут же грузно упал. Голова отвалилась набок, руки безжизненно свисли с дивана.

Надя каким-то отчужденным взглядом смотрела на безобразно раскинувшееся на диване тело ее бывшего мужа.

Федор откинулся на спину и захрапел с тяжелым