все для их счастья, это, безусловно, хорошо. Но если он любит только себя, свои открытия, свой ум, не думает о людях и глубоко равнодушен к их судьбе? Для чего живет? Лишь бы восторжествовала его научная идея, и все равно — какая?

Он нервно сжал кулак и тряхнул им в воздухе.

Она с облегчением вздохнула.

— Скажу откровенно, я боялась, что ты тоже такой. Бьешь в одну точку, ничего вокруг себя не желаешь ни знать, ни видеть, несешься в какой-то трагический тупик, несмотря на самые добрые и оптимистические надежды.

— Проиграет тот, кто идет вслепую или слишком нервничает, теряет контроль над собой. Так бывает во всяком деле. Это отвратительно, когда человек сам убивает в себе вей человеческое. Чего же он стоит тогда?

— Молчи! Молчи! — закричала она, закрывая свои уши ладонями.

— Что с тобой?

— Голова разрывается от проблем. Я хочу на необитаемый остров, — повторила она свою фразу, которую он уже слышал. — С ума сойдешь, если думать и искать на все ответы.

— А если не думать и не искать? — спросил он. — Как жить?

— Я не знаю. Ты знаешь? Ответь же! Волком выть от отчаяния?

— Оставаться с людьми, — спокойно сказал он. — Не нужно необитаемого острова. Он не спасет. Это для трусов.

— Неправда! Я люблю жизнь. Кипучую, шумную, суматошную, как в летний дождливый день с грозой и радугой.

— А зачем же остров?

— К черту! Это я плохо придумала. Хочу среди людей, с тобой, с друзьями, со всеми. Люблю жизнь! Люблю!

— И я. И миллиарды людей на земле любят жизнь. Люди любят свою родину, свои обычаи, свой общественный строй. И почти все, кроме этого, любят в жизни еще что-то свое, личное, дорогое своему сердцу. Любят ловить рыбу, рубить дрова, пахать землю, плавить металл, наблюдать за звездами, встречать рассвет, ходить босиком по росе, выращивать плоды, ходить по горам, собирать цветы, играть в шахматы. Иметь детей, петь песни, купаться в море, ходить на охоту, косить траву, пировать с друзьями, работать, уставать, нежиться.

— Перестань, — сказала она. — Так можно говорить до утра.

— Еще одно слово скажу. Любить, любить таких, как ты.

Она засмеялась и прижалась к нему. Он стал целовать ее. Целовал губы, щеки, глаза, шею, руки, платье, волосы.

— Пусти, — тихо сказала она. — Мы сошли с ума и говорим черт знает какие глупости. Но если уже начали, дай скажу, а то забуду. Одна такая мысль, которая мне часто приходит в голову.

— Какая?

— Это даже не мысль, а ощущение. Когда я думаю о своей жизни, мне кажется, что она похожа на долгое плавание. Все время плыву, рассекаю волны, взмахиваю руками, отдыхаю и снова плыву. Страшно хочется увидеть берег. Безумно хочется, чтобы наконец где-то впереди сверкнула полоска земли. Желтая, песчаная коса, или серые уступчатые скалы, или высокие сосны над обрывом. Пусть как-нибудь по-другому, но увидеть бы берег. Скорее увидеть. Иногда кажется, что этот желанный берег уже мелькал впереди и снова исчезал. Опять надо было плыть, плыть, несмотря на то, что берег не виден, а сил не хватает. Плыть надо, как бы ни было тяжело, потому что иначе утонешь и никогда не увидишь берега. Никогда не ступишь ногой на твердую надежную почву. И всегда такое напряженное состояние, будто вот-вот, сейчас, через минуту, или завтра на рассвете сверкнет вдали твой берег, именно тот самый, к которому ты стремишься. А с тобой так бывает?

— Кто-то стукнул калиткой и поднимается по лестнице, — сказал Иван. — Торопливые мужские шаги.

Он приподнялся, сел на полу.

Сильным рывком кто-то с шумом открыл дверь. Надя вскочила и выбежала в столовую.

В дверях стоял Федор.

Иван тоже поднялся с полу и вышел вслед за Надей.

— Что за комедия? — сказал Федор сердито, со сдержанной злостью, глядя на жену и Ивана, еще надеясь на то, что его разыгрывают и шутят над ним. — Неостроумно, подло заставлять меня волноваться и ездить за вами черт знает в какую даль. Что ты придумала, Надя?

Он сделал шаг к ней, с примиряющим видом улыбнулся и вдруг все понял. Через открытую дверь в спальне он увидел неприбранную постель. На стуле у кровати лежала ее кофта, чулки и галстук Ивана. На тумбочке — пепельница, полная окурков.

— Вы здесь были вдвоем?

— Да, — сказала Надя, глядя ему прямо в глаза. — Разденься и сядь. Надо поговорить, чтобы все было ясно.

Он криво усмехнулся и бросил злобный взгляд на Ивана.

— Мерзавцы!

Иван кинулся к нему и сжал кулаки.

— Не смей оскорблять. Мы ни от кого не таимся и ничего не скрываем. Мы любим друг друга.

— Мерзавцы и подлецы! — закричал Федор и схватился за стул. — Мерзавец ты, и гадюка она. Вон из чужого дома! Вон!

Он замахнулся стулом на Ивана, но тот сильным толчком ударил Федора в плечо, опрокинул его на диван. Стул с грохотом полетел на пол. Федор вскочил, кинулся к Наде, хотел ударить, но в ту же секунду был сбит с ног. Иван придавил его грудь коленом.

— Если не успокоишься, выброшу в окно или убью.

— Перестаньте! — кричала Надя. — Сейчас же перестаньте. Кулаками ничего не решишь. Надо было раньше думать, Федор.

В комнату вбежала испуганная Варя, всплеснула руками:

— Боже мой! Что же это такое? Федор Сергеевич! Не убивайтесь, милый. Не надо.

Эти слова подействовали на Федора. Он вытер рукавом кровь на губах, сел к столу, тяжело дышал.

— Уходи, Варя. Иди! — сказал он ей, будто ничего особенного не случилось. — Мы сейчас.

Варя вышла из комнаты.

Федор резко повернулся к Наде и Ивану. Они стояли рядом, спокойно смотрели на Федора.

— Гады вы. Паразиты! — с презрением сказал Федор и вдруг заплакал, как обиженный ребенок.

Иван закурил и спокойно сел рядом с Федором. Рядом с Иваном села Надя.

— Послушай, Федор, — сказал Иван дружелюбным тоном. — Теперь ничего не изменишь. Это не вспышка безумия, а обдуманный шаг.

Федор всхлипывал, как ребенок, с обиженным видом поглядывал на Надю.

Наде хотелось погладить Федора по голове, пожалеть, взять платок, вытереть кровь и слезы на его лице. Но она сидела неподвижно.

— Странный ты человек, Федя, — сказала она тихим, спокойным голосом, будто объясняла ребенку что-то простое и понятное. — Разве ты не видел, что между тобой и мной давно уже легла пропасть? Я дошла до отчаяния, готова была выброситься из окна, застрелиться, кинуться под поезд. Чуть не сошла с ума, погибала у тебя на глазах, а ты ничего не видел и не хотел понять. Мы же давно не любим друг друга.