— И я серьезно. Я очень серьезно, Марина. — Он так на меня посмотрел, что я совсем растерялась.

— Пожалуйста, никогда так на меня не смотри. И... никогда не говори со мной так.

— Как?..

— Расскажи мне лучше что-нибудь про Марсель, чтобы я могла думать о нем ночью, когда буду работать.

— Я тебе расскажу про Париж.

— Париж я знаю. Это самый чудесный город на свете, не считая моего. Про Марсель расскажи.

— Мы поедем в Марсель вместе, и я тебе всё там покажу.

— Спасибо, но сейчас расскажи хоть немножко, чтобы мне хватило на ночь.

— Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?

— Да, пожалуйста. У меня дурной вкус, я ведь читаю Верлена.

— Ладно, сейчас расскажу.

Жано взял мою руку и зажал в своей.

— Марина, я давно хотел... Мне ужасно хотелось взять тебя за руки и сказать... всё сказать. Но я не решался. — Мне показалось, что у Жано дрогнул голос. — Марина, понимаешь... никогда прежде со мной этого не бывало.

Вдруг Жано порывисто встал, нагнулся ко мне и поцеловал в губы.

Сердце у меня ухнуло и пошло рывками. На мгновение я почувствовала его влажные теплые губы, и на какую-то долю секунды всё исчезло. Это было как короткий обморок.

Я ударила Жано по лицу. Он выпрямился. В его лице проступило что-то беспомощно-растерянное.

Прошло несколько мучительно долгих мгновений.

— Прости меня, — сказала я.

— Ты поступила правильно.

— Нет, ты меня, пожалуйста, прости. Но это так нехорошо получилось... Понимаешь... отель... Я не хотела сделать тебе больно. Тебе больно?

— Ты поступила совершенно правильно, — повторил Жано. — Я ничуть не сержусь. — Он снова отошел к окну и прислонился спиной к оконной решетке.

— Обидно, что у нас так получилось.

— А ты никогда ни о чем не жалей, мой урсон, миедвиежонок.

— Повтори.

— Миедвиежонок.

— Ну-ка, скажи еще раз.

— Иа тиебиа лиублиу, Марина. — И он добавил по-французски: — И за это тоже.

— За что — тоже?

— За то, что ты — это ты.

— Скверная игра у нас затевается, Жано.

— Я тебя люблю, Марина.

— Не надо. Не надо, Жано. Это испортит нашу дружбу. Не надо. Ладно?

— Хорошо, Марина.

Лицо его было теперь спокойно и серьезно.

В комнате стало совсем темно, и мы уже слабо различали друг друга.

Я встала, подошла к двери и включила свет. Было двадцать минут одиннадцатого.

Жано взглянул на стол.

— Давай вместе. — Он показал глазами на высокую стопку конвертов.

— Нет, нет, Жано. Месье Дюма... И вообще, тебе надо уходить. — Я заволновалась. — Внизу, наверно, уже закрыто. В десять закрывает.

— Ну и что же, откроет.

— Если спросит, не называй, пожалуйста, мою комнату, ладно?

Жано ушел. Стало уныло и одиноко. Я разложила на столе конверты и достала из портфеля ручку.

* * *

В отеле тишина. Такая тишина, что слышно, как шуршит, отскакивая, каждый надписанный мною конверт. Исступленно я сыплю на конверты мои каракульки, сонно вглядываюсь в них, и маленькие черные значки, густо рассыпанные на синей бумаге, вдруг оживают. Буквы, словно шустрые человечки, стремительно появляются, хватаются за руки, догоняя друг друга. Вот появился один — колченогий и кривобокий, тянет за собой другого, этот — еще одного, хромоногого. Выстроились, взявшись за руки, смотрят на меня. И я, вглядываясь в моих человечков, думаю о бабушке и стараюсь не думать о Жано. Если бы Тася была дома... На душе скверно. До чего скверно на душе!

Время было позднее, а Тася не шла, и я уже начала было тревожиться, но потом вспомнила, что у нее встреча с Костровым, и я успокоилась. С восхищением говорит она об этом русском. Костров Вадим Андреевич. Кажется, бывший офицер. А может, и не офицер он. Тася говорит, очень образован. Переводит на русский труды известного ученого-физиолога, в журналах публикует рецензии, в Сорбонне слушает лекции на филологическом и на юридическом факультетах. Даже страшно, честное слово. Тася радуется всегда своим встречам с Костровым.

На лестнице послышались глухие шаги. Тася!..

— Маринка, ты еще не спишь?

— Нет. — Я положила ручку и отодвинулась от стола.

Тася устало опустилась в кресло. Лицо у нее было печальное.

— Где ты ходишь так поздно? — спросила я.

— В кино. С Вадимом Андреевичем Костровым в «Гомон-палас» ходили.

— Что смотрели?

— Спортивный праздник в Москве. Здо́рово, Марина. А какой-то русский не выдержал, крикнул на весь зал: «Эх, орлы!»

— А что — очень уж хороши?

Тася вскинула на меня глаза. Мне стало почему-то не по себе.

— Знаешь, Марина, в последнее время в тебе появилось что-то такое, от чего у меня оскомина на душе делается.

— Тася, не надо. Не сердись на меня. Ну, разные мы с тобой.

— Очень. — Она всматривается в меня.

— Бабушка уехала с Георгиевской, — сказала я, и внутри у меня защемило.

— Письмо получила? Почему она уехала?

— Сменила квартиру, подешевле. Теперь на Николаевской, напротив гостиницы. Помнишь, домик в глубине двора? Там.

— Глупая ты, Маринка, честное слово! Что ж огорчаться-то? Бабушке одной ведь уютнее в маленькой квартирке.

— Может быть, я уйду из Сорбонны, — сказала я. — Работать буду.

— Знаешь что, не выдумывай. Кончай с конвертами и принимайся за химию.

— А студентов из «Университетской взаимопомощи» восстановили! Работают уже.

— Знаю. Жано говорил. Он ведь в комсомол сегодня вступил, — сказала Тася.

— Откуда ты знаешь?

— Встретили сейчас с Вадимом Андреевичем.

Я отвела глаза.

— Вадим Андреевич говорит, что Жано будет настоящим коммунистом, — сказала Тася, делая вид, что не заметила моего смущения.

— И отец у Жано коммунист, — сказала я. — Директор МОПРа или редактор...

— Маринка...

— Нет! — быстро сказала я, глядя Тасе прямо