— И от тебя никакого толку нет! Не можешь найти мнеприличного шофера! — Последний шофер работал у него семь лет, и дед был имчрезвычайно доволен — до нынешнего дня.

На лице Одри выразился ужас, она глухо зарыдала и бросиласьпо лестнице, словно за ней гнались. Да, прав был Харкорт, она автомат, только иумеет нанимать и увольнять прислугу, ничего другого от нее никто не ждет, никтоне видит, что она человек, женщина, все ее мечты погибли. Она лежала у себя вкомнате на кровати, даже не сбросив синие с белым лакированные лодочки, иплакала. Когда немного погодя, постучав в дверь, в комнату вошел дед, он застылот изумления, потому что никогда не видел внучку в слезах. Он страшноперепугался: с ней что-то случилось, а она… она не могла ему ничего объяснить.Одри решила не выдавать Харкорта, да и не в Харкорте дело. Просто ей оченьтяжело, она наконец-то поняла, как пуста и бессмысленна ее жизнь. И еще онапоняла, что должна немедленно ее изменить, иначе будет поздно.

— Одри… Одри, моя дорогая девочка… — Дед осторожноприблизился к ней, она села. Лицо ее покраснело и распухло от слез, как уребенка, жакет и юбка синего костюма сбились на сторону. — Деточка моя,что с тобой? — Но она лишь трясла головой и плакала, ей никак не удавалосьсправиться с собой.

Господи, ну как она ему скажет? Где ей взять силы, чтобыуехать? Но она должна, больше ждать нельзя. Довольно тратить жизнь на горничныхи дворецких, на недоваренные и переваренные яйца к завтраку, на соблюдение рази навсегда установленных ритуалов, на Аннабел, на ее новорожденного ребенка.Прочь от них от всех, Одри дошла до предела.

— Дедушка… — Она посмотрела ему в глаза и почувствовалаприлив мужества. Он осторожно присел на край кровати, понимая, что услышитсейчас нечто очень важное. Может быть, она собралась замуж? Но за кого? Онапочти все время проводит дома, с ним, иногда только ужинает у кого-нибудь изсвоих подруг по пансиону мисс Хэмлин или у Харкорта с Аннабел. — Дедушка…— У нее перехватило горло, но все равно она должна выговорить эти слова, какуюбы боль они ему ни причинили.

Сердце у нее разрывалось, ведь он столько уже пережил —смерть сына, жены, переживет ли это? — Дедушка, я уезжаю.

Сначала он, казалось, не понял. Потом до его сознания дошелсмысл сказанного. Много лет назад в этой же комнате те же самые слова произнесРоланд.

— Куда же? — ровным голосом спросил он.

— Пока не знаю, еще не решила. Но я должна, должнауехать… в Европу, хотя бы на несколько месяцев… — шептала она, и ему казалось,что он сейчас умрет. Нет, он не позволит ей убить себя… Он слишком стар, все,кого он любил, в конце концов его оставляли… Какое это невыносимое страдание,какая боль. Никого нельзя любить так сильно, как он любит ее, но тут он надсобой не властен. Эдвард Рисколл с мучительным стоном протянул к ней руки, иона бросилась ему на шею. Он крепко обнял ее — ах, если бы можно было удержатьее навеки! Но она так же страстно рвалась прочь.

Поезд в Чикаго отправлялся из Окленда, и Аннабел с Харкортоми дед поехали провожать Одри. Она отказалась лететь самолетом, ей хотелось какможно полнее насладиться всеми впечатлениями поездки на восток. Все то время,что они плыли на пароме через залив, Аннабел без умолку трещала, Харкорт жебросал поверх ее головы многозначительные взгляды на Одри, казалось, он вот-вотсхватит ее в объятия и прямо на глазах у жены страстно поцелует в губы. Он былужасно смешон, но Одри было не до него, ее тревожил дедушка. Он в последние днивел себя очень сдержанно, а сегодня утром и вовсе не произнес ни слова, молчалза чаем, не стал есть яйцо, хотя Одри наняла для него великолепную повариху, идаже газету не раскрыл. Ему очень нелегко, это и постороннему ясно. Одри стяжелым сердцем закрыла последний чемодан и в последний раз обвела взглядомсвою комнату. Она смертельно боялась, что после ее отъезда у него случитсяинфаркт или инсульт, или — того хуже — он медленно начнет угасать от тоски. Ивсе равно, ему и Аннабел необходимо раз в жизни остаться без нее, хотя бы нанесколько месяцев, а она тем временем одним глазком поглядит на мир и немногоутолит свою жажду странствий. Одри тысячу раз обещала им, что вернется оченьскоро, но они ей не верили.

— В сентябре я уже буду дома, самое позднее — в началеоктября, — убеждала она деда, а он лишь печально глядел на нее и качалголовой. Слышал он, слышал такие же уверения много лет назад, но Роланд невернулся из странствий, больше он его никогда не видел.

— Ах, дедушка, как ты можешь сравнивать!

— А почему мне не сравнивать, Одри? Почему, собственно,ты должна вернуться? Из чувства долга, ответственности за меня? Разве этогодовольно? — Он говорил с горечью, но, когда она заявила, что готова радинего остаться, он не позволил ей отказаться от поездки. Он знал, как много оназначит для нее, знал, что должен ее отпустить, как ни мучительна будет для негоразлука. Он вдруг сразу постарел — казалось, тайные невзгоды, натиску которыхон так мужественно и так долго противостоял, сейчас одолели его. Он всегда боялся,что настанет день, когда она уйдет от него, как ушел ее отец. До чего же она нанего похожа, недаром с детства не может оторваться от этих проклятых альбомов.Теперь она бросает и их, альбомы остаются дома, а она идет по стопам отца,хочет пережить то, что пережил он, и на плече у нее собственный фотоаппарат —любимая «лейка».

На вокзале она крепко прижалась к деду и вдругпочувствовала, какой он старенький. Господи, что за морок на нее нашел, куда изачем она едет? Это все проклятый Харкорт виноват, из-за его упреков онавзбунтовалась против пустоты своей жизни.

Как он посмел обвинять ее? И все же благодаря ему наступилопрозрение, именно он подтолкнул ее к действию, наконец-то она решилась иподумала о себе. Давно надо было, а она все медлила, пеклась о дедушке, обАнни, словно ей самой ничего и не надо. Она упорно внушала это себе, сжимаяруки деда, и вдруг не выдержала и со слезами обняла его. Она чувствовала себяточно ребенок, который впервые покидает дом. Ей вспомнилось, как тяжело былоуезжать из Гонолулу, когда погибли родители…

— Я очень люблю тебя, дедушка, голубчик, я скоровернусь домой, обещаю.

Он с нежностью взял ее лицо в руки и поцеловал соленую отслез щеку. Куда девалась его обычная невозмутимость и внешняя резкость? Теперь,в минуту прощания, было очевидно, как сильно он ее любит и как невыносима длянего разлука.

— Береги себя, деточка. Возвращайся, когда захочешь. Амы все будем тебя ждать. — Он говорил спокойно, и на его языке этозначило, что без нее с ним ничего плохого не случится.

Хотя сам он был в этом вовсе не уверен, но знал: он долженотпустить ее на волю. Пятнадцать лет она согревала его жизнь теплом своей души,пришло время отплатить ей добром, хотя ему очень не нравилась ее затея ехатьодной. Но Одри возражала, что сейчас тысяча девятьсот тридцать третий год, ониживут в цивилизованном мире, ей решительно нечего опасаться, к тому же онабудет не в какой-нибудь дикой стране, а в Европе. В Париже, в Лондоне, вМилане, в Женеве живут друзья ее отца, она их навестит. Да и вообще всюду люди,если что-то случится, ей всегда помогут. Но сейчас она думала только о дедушке,а он медленно спустился по ступенькам вагона, опираясь на трость, высокий,худой, величавый. Вот наконец поезд тронулся, и он улыбнулся ей. Это был егопрощальный подарок — он отпускал ее на волю. Харкорт, прощаясь, обнял ееслишком крепко и поцеловал не по-родственному страстно. Аннабел без умолкуболтала: вдруг няня Уинстона уйдет, какой будет ужас, а если горничная попроситрасчет? Да она просто пропадет… Прав был Харкорт, прав, слишком долго Одриопекала их всех, но теперь — прощай заботы! Одри долго махала им, покаплатформа не скрылась за поворотом. Они исчезли, будто мираж.