Семейные имена

– Джеймс, Джозеф, Эндрю, Женева, Энни Мэй, Уильям, Люсинда, Дэвид, Талмадж. Всего у мамы родилось тринадцать детей, – говорит бабушка.

У нас в головах все перемешалось: столько братьев и сестер просто невозможно запомнить.

– Трое умерли совсем крошками, – добавляет она, но в голове все равно не проясняется.

C Папочкиной стороны у нас родственники по имени Левония, Монтегью, Йеллус, Вэли Мэй, Вёрди и Элора. Каждый раз, когда он называет имена своих братьев и сестер, мы умираем со смеху.

Как и над его – Гуннар.

– Ну и имена! Это ведь навсегда, мучайся всю жизнь. Неужели нельзя было назвать Боб или Джо? Или Джон или Майкл? Да хотя бы Хоуп – вполне нормальное имя, – недоумевает Хоуп.

– Вот уж нет, Хоуп не нормальное, – возражает сестра. – Оно совсем не для мальчика. Думаю, тебя просто неправильно записали, а хотели-то назвать Вёрди.

– Хоуп – значит «надежда», а я и есть надежда нашей семьи, – отвечает брат. – Совсем как дедушка Хоуп.

– Хоуп – по макушке хлоп, – дразнит его сестра.

– Хватит спорить! – вмешивается дедушка. – Как-нибудь свожу вас в мэрию. Вот там и увидите,

как почетно носить имя Талмадж и Вэли Мэй.

Американская мечта

– Даже когда дочки были совсем маленькие, мы ходили туда, – рассказывает бабушка. – Уже тогда были марши протеста, они начались не вчера. Как и полиция с ее злыми собаками, от которых душа в пятки уходит. Только однажды я отпустила девочек на марш.

Бабушка откидывается в своем коричневом кресле, ноги у нее все еще в тазике с английской солью. Она выстукивает какую-то только ей слышную мелодию, закрывает глаза.

– Отпустила их и стала молиться.

– А как сделать, чтобы люди захотели жить дружно? – спрашиваю я.

– Люди должны сами захотеть этого, вот и все.

Мы замолкаем – может быть, каждый думает о тех,

кто хочет. И о тех, кто не хочет.

– У нас у всех одна мечта, – говорит бабушка. – Быть равными в этой стране, которая считается

Страной свободы. – Она тяжело вздыхает и продолжает вспоминать:

– Когда ваша мама была маленькая, она захотела собаку. Но я не разрешила.

И оглянуться не успеешь, как она набросится на тебя, сказала я ей.

И тогда мама принесла домой котят. Мягкие урчащие комочки, они так трогательно мяукали, сидя в пустых коробках, что бабушка полюбила их всей душой. И они остались в доме.

Все это бабушка рассказывает нам,

а мы сидим у ее ног,

и каждая история как фотография, которую мы

разглядываем и видим на ней маму,

участников маршей,

собак и котят – всех вместе,

и нас – здесь и сейчас,

рядом с бабушкой.

Магазин тканей

Иногда по пятницам мы ходим в центр Гринвилла, где находятся магазины одежды, рестораны, мотель и магазин дешевых товаров, но бабушка больше не возьмет нас ни в одно из этих мест.

Даже в дешевый магазин, хотя сейчас туда пускают негров. Бабушка говорит, что хозяева наняли женщину, которая следит за чернокожими покупателями, чтобы они не вздумали украсть что-нибудь. В рестораны мы не ходим, потому что там нас всегда сажают у самой кухни.

Когда мы бываем в центре, мы заходим в магазин

тканей.

Там работает белая женщина. Они с бабушкой знают друг друга

со времен, когда жили в Андерсоне. Она всегда интересуется:

– Как Гуннар, как ваши девочки в Нью-Йорке?

И разворачивает перед бабушкой рулоны материи, чтобы та могла пощупать ткань.

Они говорят о портьерах, о ворсе, обсуждают, как

лучше сделать пояс на детской юбке.

В этом магазине мы не цветные люди

и не негры. Нас не считают ворами и не видят в нас ничего стыдного, что нужно прятать. В этом магазине тканей мы просто люди.

Привидения

В центре Гринвилла везде, кроме туалетов,

надписи «Только для белых» закрасили.

Но не стали тратить на это много краски,

поэтому слова видны до сих пор. То тут, то там

они появляются перед вами,

будто привидения, и по-прежнему не впускают вас.

Люди уезжают

Мы видим, как, надев свой единственный хороший костюм и начистив до блеска ботинки, уезжают из Гринвилла мужчины. Как уезжают женщины в праздничных платьях и белых перчатках, в шляпках и с помадой

на губах.

Мы видим, как они садятся в вечерний автобус, в последний раз мелькают за окном их темные спины, и потом эти люди навсегда исчезают из нашей жизни. Другие укладывают вещи в багажник машины. И целыми семьями растворяются в ночи, помахав рукой на прощание.

Говорят, в Нью-Йорке бриллианты рассыпаны прямо под ногами. Деньги падают с неба. Говорят, цветные там могут хорошо устроиться. Для этого нужно только распрощаться с Гринвиллом. И чтобы кто-то помог пересечь этот

рубеж.

Как реку Иордан.

И тогда попадаешь в рай.

Начало отъезда

Когда мама возвращается из Нью-Йорка, она сообщает о своих планах – мы переедем туда вместе с ней.

Мы пока не были нигде, кроме Гринвилла,

и Нью-Йорк для нас – просто фотографии

из журналов,

которые мама нам показывает.

Еще две она хранит в сумочке – на них наша тетя Кей.

На одной рядом с ней

еще двое.

Мама объясняет, что это Берни и Пичес.

– Мы когда-то дружили еще здесь, в Николтауне.

– Молодежь всегда говорит о друзьях,

когда хочет уехать в Нью-Йорк, – произносит бабушка.

Мама с улыбкой смотрит на нас и продолжает:

– Мы обязательно переедем. Просто сначала мне нужно

кое-что уладить.

– Не представляю, что я буду делать,

когда все вы уедете от меня, —

говорит бабушка печально. – Не представляю, что я буду делать, – повторяет она.

И в ее голосе еще больше печали.

Запахи детства

Мама выходит на крыльцо с чашкой в руках и не спеша пьет кофе. Две ступеньки – и ноги ступают