на росистую траву.

– Таких запахов в Нью-Йорке нет, – говорит она.

Я спускаюсь к ней. Роса холодит мои ноги, под легким ветерком тихонько шелестят листья на деревьях. Мы одни на дворе, я и мама.

Она пьет кофе, подслащенный сгущенкой, на спине болтается косичка, темные пальцы вертят чашку. Стоит попросить, и она поднесет ее к моим губам, даст отхлебнуть сладко-горького напитка.

Раннее утро, птицы только что проснулись и гоняются друг за другом, перепрыгивая с клена на сосну и обратно. Так и течет здесь время.

– Зимой клен облетит, будет голым, – произносит мама. – Но сосны, они и тогда останутся зелеными, живыми.

И этот воздух я буду помнить всегда.

Даже когда мы уедем в Нью-Йорк.

– Здесь всегда так пахнет, – говорит мама. – Мокрой травой и соснами.

Так пахнут воспоминания.

Время урожая

Когда в Папочкином саду все поспевает,

мир наполняется разными словами, которые я не могу

произносить без смеха:

вьющаяся фасоль и помидоры, окра и кукуруза, душистый горошек и сахарный горох, салат-латук и сквош.

Кто бы мог подумать,

что в южной земле таится столько разноцветного, и как небрежно мы произносим все эти осенние смешные слова, означающие дары, которые в умелых бабушкиных руках

превращаются

в волшебные яства.

Взрослые разговоры

Теплым осенним вечером, когда неугомонные сверчки затянут свою песню и ласковый ветерок пахнет соснами, к нам приходят тетя Люсинда, мисс Белл или еще кто-нибудь из соседок, чтобы «немножко отдышаться» и «посидеть поболтать», и устраиваются на нашем крыльце, укутав колени лоскутными одеялами.

И тогда мы можем послушать взрослые разговоры.

Хоуп, Делл и я тихонько сидим на ступеньках.

Мы знаем: одно наше слово, и женщины замолчат,

а бабушка пальцем тут же укажет нам на дверь

и мягко произнесет:

– Думаю, детям пора спать, – и мы отправимся в дом. Потому мы не произносим ни звука, сидим, прислонившись к лестнице. Хоуп опустил голову и поставил локти на колени.

Теперь-то уж мы узнаем обо всем, что происходит на нашей улице и в домах, где убираются наши соседки,

о Сестрах в Зале Царства и уехавших родственниках, которых мы редко видим.

Ночью я вспоминаю эти рассказы и шепотом пересказываю все Хоуп и Делл:

– Она одна из тех, кто уехал из Николтауна днем, бабушка говорит, она ничего не боялась.

Пересказываю каждую историю.

Выясняю, в каких местах я что-то не поняла или пропустила,

когда голоса становились тише. Шепчу и шепчу,

пока по тихому дыханию брата и сестры не понимаю,

что они спят.

Потом эти истории оживают у меня в голове снова и снова,

пока реальная жизнь не исчезает

в колыбельных сверчков

и моих снах.

Табак

Лето кончилось, осень приносит глоток прохлады в южной жаре.

Дедушка возвращается домой, на дороге

в темноте

мы видим лишь тусклый огонек его сигареты,

слышим, как он приветствует соседей,

и его покашливание.

Петь громко у меня уже не осталось сил,

и я пою дедушкину песню про себя:

Где свадебный ужин нас ждет на столе?

На дереве том, в глубоком дупле. А-хам-м-м…

Старики говорили, что стоит попробовать щепотку земли на вкус – и сразу можно сказать о табаке все: какие посевы уже поспели, а какие еще

рано убирать.

На каком поле можно сажать, а какое должно отдохнуть годик.

Я еще не знаю,

что иногда земля может

и не выполнить обещание.

Сейчас урожай убран,

табачные поля распаханы под пар.

Дедушка снова кашляет,

а земля ждет того, кто засеет ее, чтобы вернуть

ему все сторицей.

Как слушать № 3

Посреди ночи дедушка

кашляет прямо надо мной.

И сам пугается.

Мама уезжает из Гринвилла

Поздняя осень, пахнет дровами, в центре гостиной поставили пузатую печку, и ее черная труба, как теплая рука, тянется к потолку и исчезает.

Так много лет прошло с тех пор, как мы видели отца в последний раз. Воспоминания моего старшего брата о нем со временем лопаются, как пузыри, и распадаются на крошечные пузырьки, которые с каждым разом все меньше.

– Ты была совсем маленькая, – говорит он мне. – Тебе повезло, что ты не видела, как они ругались и все такое.

– Все будто стерлось из ее памяти, – замечает сестра. – Стерлось. Стерлось. Стерлось.

Но сейчас мама снова уезжает.

И уж это я запомню хорошо.

На полпути к дому № 1

– В Нью-Йорке, – говорит мама, – я подыщу жилье. Вернусь и заберу туда вас.

Она хочет собственный дом,

не как в Нельсонвилле, Колумбусе или Гринвилле, где хозяйка не она.

Ищет свой следующий дом. Наш новый дом.

– Сейчас, – произносит мама, —

мы только на полпути к дому.

И я представляю,

как она стоит на середине дороги, раскинув руки,

указывая одним пальцем на Север, другим на Юг.

Мне хочется спросить ее:

«Мы всегда будем в дороге?

Без конца трястись в автобусе?

И нам всегда нужно будет выбирать между одним домом

и другим?»

Мама прощается с Гринвиллом

Мы ужинаем, принимаем ванну, нас

присыпают тальком, одевают в пижамы,

укладывают втроем на кровать и подтыкают

одеяло,

и после чтения «Винни-Пуха», поцелуев в лоб, объятий,

которые на этот раз длятся дольше, чем обычно,

в сгущающихся сумерках по длинной пыльной дороге мама удаляется от дома на Холл-стрит, садится на автобус и едет из Николтауна на автобусную станцию «Грейхаунд».