Драгоценный слиток и горка золотых монет на столе отражали свет двух керосиновых ламп. От чего стало вдруг непривычно светло. Точно в подземелье был проведён электрический свет.

Сидящему за столом Суровцеву было трудно дышать. Но совсем не от того, что капитан прикуривал уже вторую папиросу. И совсем не от того, что он испытывал хоть какой-нибудь трепет от большого количества золота, находившегося вблизи и рядом. Разочарование. Оно точно выжигало вокруг него кислород, делая невозможным дыхание. Оно не оставляло вокруг него никакой, казалось бы, опоры для дальнейшей жизни. Он не раз слышал, что первая любовь, как она ни болезненна, как ни мучительна, всё же не главная в жизни. Но в свои двадцать семь лет он продолжал любить ту, которую полюбил четырнадцатилетним кадетом. И она сейчас тоже находится в Томске.

Первый их вальс на бале для молодёжи, как оказалось, определял всю его судьбу. Он преодолел разлуку, сопротивление своих и её родственников. Их уже считали женихом и невестой. И вот сначала Февральская революция, а за ней и Октябрьский переворот. И новая война. И новая разлука. И её измена. Измена любимой была для него страшнее военного поражения. Ася не уходила из его мыслей. Она снилась ему во сне. В недавнем тифозном бреду, по словам Соткина, он постоянно твердил её имя.

Золото. Ещё и золото. Он даже не понимал умом, он, скорее, ощущал душой, что отныне и на очень долгое время этот металл будет распоряжаться и управлять его судьбой. И от этого становилось ещё невыносимее…

Отодвинув в сторону снедь, расстелив рядом белоснежную тряпку, капитан Соткин принялся чистить оружие. Суровцев, желая отвлечь себя от тяжёлых мыслей, хотел последовать его примеру, но Александр Александрович властно забрал из его рук наган.

– Э-э-э, – точно пропел капитан, – давайте лучше я. Наливайте-ка пока…

Молча, опять не чокаясь, выпили.

Наверное, действительно между близкими людьми существует незримый информационный канал связи. В то самое время, когда алкоголь, казалось бы, полностью заполнил и подавил его, оно, это сознание, прежде чем раствориться в небытии, послало невидимый импульс в адрес любимой женщины. В другом конце города его точно приняли. Точно почувствовали. И не она одна.

Начальник отдела Томской чрезвычайной комиссии Павел Железнов в крайней степени раздражения разговаривал с женой. Ни чекист Железнов, ни его жена Ася не знали конкретно, кто стоял за расстрелом красноармейского патруля на Бульварной улице, но почему-то одновременно поняли, что это дело офицерских рук. И он, и она, каждый по-своему, вспомнили Сергея Георгиевича Мирка-Суровцева.

– Если бы не вся эта офицерская сволочь, Гражданская война затихла бы сама собой! – в запале выкрикнул Железнов. – Всё давно наладилось бы!

– И окончательно воцарился бы хам! Ты и всё твоё окружение – хамы! Неизвестно кем себя возомнившие в этой жизни. Необразованные, самонадеянные и кровавые. А на что, интересно, вы рассчитывали, когда учиняли казни офицеров?

– Ты мне ещё своего женишка в пример поставь, – с угрозой в голосе произнёс часто повторяемую в этом доме фразу Железнов.

– Ты же сам мне рассказывал, что он дважды мог с тобой расправиться, – ловила его на слове Ася. – И оба раза он не стал этого делать.

Много раз Железнов жалел, что рассказал жене о тех двух встречах с Мирком-Суровцевым. О первой, в Перми, когда его из колчаковской контрразведки привели к Суровцеву. Когда тот и сообщил ему о том, что Ася ждёт ребенка. Его, Железнова, ребёнка. А потом пинком вытолкнул его из поезда, сказав перед этим, что не желает его смерти. Вторая, и последняя, встреча на станции Тайга…

При одном воспоминании Железнов вздрагивал. Он на всю жизнь запомнил испытанный тогда ужас. Когда, сидя за столом в своём кабинете, он поднял глаза от бумаг. И взгляд его тут же был захвачен приближающимся чёрным отверстием пистолетного ствола, направленного ему в переносицу. И только потом уже он понял, что вошедший никакой не комиссар, а его соперник и первый в этой жизни враг.

Помнил он и своё бессилие что-то изменить, когда паровоз опять уносил ненавистного белогвардейца, а ему хотелось выть от оскорбления и унижения. В отличие от несколько раз кряду промахнувшегося Железнова, Суровцев не промахнулся бы. А он и тогда не стал стрелять. Поднял наган, прицелился, но опустил руку. Стоя на лестнице паровозной кабины, он сам точно просил Железнова попасть в него. Железнов так и не попал.

Ссоры с Асей в последнее время шли одной непрерывной чередой. И носили, так и хочется сказать, характер политический. Ася, не стесняясь в выражениях, говорила всё, что она думает о советской власти и о красном терроре. А любые попытки Железнова приспособить, адаптировать жену к новым условиям жизни и немалым чекистским привилегиям встречали решительный отпор.

– Я никогда не надену вещь с чужого плеча! Тем более вещь убитого человека, – твёрдо и с достоинством выговаривала Ася Железнову. – И не смей тащить сюда чужие вещи. Тем паче вещи детские!

– Ну и ходи в отрепье! – бросал ей в ответ Железнов.

– Лучше в своих жалких лохмотьях, чем в чужом и награбленном. Какое бы оно ни было, – гордо отвечала выпускница женских курсов и купеческая дочь. – И золотые украшения, которые ты несёшь в дом, – не украшения вовсе, а зримые доказательства грабежей и расправ над невинными людьми. Это просто мерзко.

– И что? Ты предлагаешь мне всё это выкидывать? Есть приказы и распоряжения, которые я обязан выполнять.

– Лучше выбрасывай.

– Ты просто недалёкая и отсталая купчиха!

– Какая есть, – с достоинством отвечала она.

– А что же ты от продуктового пайка тогда не откажешься?

– Потому и не отказываюсь, что надо кормить дочь. Нашу дочь. А разве не вы, чекисты, сделали всё, чтоб ничего нельзя было купить. Чтобы всё разом пропало и закрылось. Ты что, сам не видишь, что с новой властью пришли и безработица, и разруха, и голод, и просто отчаяние населения.

– Это временно, – заученно заявлял Железнов.

Давая ему понять, что разговор окончен, она прошла в детскую. Когда-то она снимала в этом доме одну квартиру для них в верхнем этаже. Теперь весь верхний этаж принадлежал им. Хозяева покинули город в декабре прошлого года. И если Железнов не скрывал радости от нежданного обретения жилья, – к тому же первого в его жизни своего жилья, – то Ася не могла избавиться от ощущения проживания в чужом доме.

А три дома, принадлежавшие её отцу, теперь были реквизированы новой властью. Она воочию видела, как прав был её бывший жених Сергей Мирк-Суровцев, когда настаивал на отъезде всей их семьи за границу. Ей страшно было даже думать, что было бы, если отец, мама, сёстры и их семьи остались бы в России. Кто-то из них уже не раз был бы ограблен, если не расстрелян как контрреволюционный элемент. Она знала, как тётушки Сергея сожалели теперь, что не послушали племянника и остались в Томске.

На кухне Железнов загремел кастрюлями. Ася с маленькой Машей ели сегодня перловую кашу, сваренную утром. Оставили часть Павлу. Но по звукам, доносящимся из кухни, он поняла, что ужинать кашей тот не намерен. Опять будет пить спирт и закусывать его воблой из продовольственного пайка. «Надо будет сказать ему, чтобы не выпивал всё», – подумала она. Спиртное она в последнее время обменивала на чёрном рынке на мясо и молоко для дочки.