Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разговоры на повышенных тонах становились обыденностью в этом доме. И никто из них двоих не знал, как сойти с этого гибельного для каждой семьи пути. А друг без друга они выжить сейчас никак не могли. Но и настоящей близости и теплоты между ними не сложилось. Вот и сейчас Железнов в одиночестве пил горькую, а она сидела в детской рядом с кроваткой дочурки и думала о своём…
Чуть позже, когда Павел отправится спать, она, может быть, откроет заветную шкатулку со стихами Сергея. За десять лет переписки у неё скопилось много писем с его стихами. Знакомые барышни раньше постоянно переписывали их. Видя, как сам Суровцев легкомысленно относится к своему творчеству, она своей рукой переписала все стихи в одну большую, сшитую из нескольких маленьких тетрадок, тетрадь. Получилась большая стихотворная книга. Спрятав большую часть писем в тайнике отцовского дома, оставила себе только несколько самых памятных.
Железнов знал о шкатулке и хранящихся в ней письмах. Но он знал и другое – Ася не шутила, когда предупредила его о том, что любое покушение на её личные вещи кончится её уходом из дома. Вместе с дочерью. И даже тот факт, что идти ей некуда, не удержит его своенравную жену, с которой они к тому же не были даже «расписаны». Так теперь стали называть процедуру заключения брака.
– Мы с тобой не венчаны, – время от времени говорила она ему.
Она точно знала, что венчаться он не может себе позволить и как чекист, и как коммунист.
Но он ничего не мог поделать прежде всего с собой. Он любил её, а мысль, что она может уйти вместе с маленькой дочерью, была для него просто невыносимой.
Железнов, один выпив полулитровую бутылку спирта, скрипя половицами, отправился спать. В кухне продолжала гореть лампа. «Надо бы пойти погасить», – подумала Ася. Павел Железнов быстро привык жить на широкую ногу по нынешним революционным меркам. Чрезвычайная комиссия была чуть ли не единственным учреждением в стране, где экономить даже и не собирались.
Ася перебирала письма и стихи Мирка-Суровцева. «В другое время он, наверное, мог бы стать известным поэтом», – думала она. Стихи Сергея обладали тем отличительным поэтическим свойством, когда при каждом новом прочтении в них отрывались новый смысл и новые подтексты. Она беззвучно плакала, читая поэтические строки из последнего письма. Скорее всего, это романс. Она готова была поклясться, что слышала сейчас любимый голос и даже музыку.
Не хотел да выпало…
Всё терпел, да выплакал
слёзами горючими на зимнем ветру…
И пургой охаянный,
встал как неприкаянный,
будто гость нечаянный во чужом пиру…
Поделом настырному,
дурню простодырому…
Мыслимо ль, о лете он возмечтал зимой!
Небо вновь замутится.
Оттепель отступится.
Ноченьки навалятся непробудной тьмой.
Льдинки с век срываются,
за усы цепляются…
По устам обветренным розгой бьёт мороз.
Чтоб пропал сугробами,
дебрями, чащобами…
Речи свои жаркие к милой не донёс…
Пусть снега не стаяли,
где-то птицы стаями,
шум у рощи отнятый на крылах несут.
Встречусь с ненаглядною.
Ивушки нарядные
над рекой зелёные косы расплетут.
1941 год. Сентябрь. Хельсинки
Несмотря на солнечный день, в загородной резиденции Верховного главнокомандующего вооружёнными силами Финляндии барона Маннергейма включили отопление, а в сумрачном рыцарском зале замка горел камин. Присутствующие разговаривали на русском языке.
– Доблесть русского солдата спасает сейчас Финляндию, – почти торжественно произнёс верховный главнокомандующий Карл Густав Эмиль Маннергейм, и голос его гулко отозвался эхом в высоте рыцарского зала, украшенного старинными доспехами.
Генерал финского Генерального штаба Пул в недоумении поочерёдно переводил взгляд с Маннергейма на Суровцева и обратно. Одетый в костюм для верховой езды Суровцев не растерял военной выправки, но скорее был похож на дипломата во время отдыха, чем на советского разведчика. В его облике трудно было обнаружить следы недавнего тюремного заключения и следы напряженной работы первых месяцев войны в особой группе маршала Шапошникова. Здесь, в союзной Германии Финляндии, он так же много трудился и мало спал. Точно созданный для неприятной кабинетной работы, он сохранял физическую бодрость и светлую голову. Суровцев имел аристократичный вид рядом с одетым в генеральский мундир Пулом. В сравнении с постаревшим за последние годы Маннергеймом, облачённым в полевую генеральскую форму, он смотрелся свежо и моложаво.
– Вы хотите сказать, ваше высокопревосходительство, что под Москвой решается судьба не только России? – попытался погасить пафос такого заявления Суровцев.
– Именно так и не иначе, – сухо, с достоинством подтвердил фельдмаршал.
Являясь с 1934 года фельдмаршалом, Маннергейм не требовал от окружающих обращаться к нему в столь высоком звании. Он отдавал себе отчёт, что маршальское звание было и оставалось пока только званием почётным. Само его появление в маленькой Финляндии он считал несерьёзным. Что говорить, если даже маршал более крупной Польши, ныне покойный Пилсудский, воспринимался и смотрелся в этом звании опереточно. Звание маршала предполагает не одну или две, а многие и многие крупные военные победы, приведшие к серьёзным, часто необратимым, политическим результатам.
Генерал Пул, не скрывая раздражения, встал со своего кресла и подошёл к камину. Двумя руками принялся орудовать каминными щипцами. Душевное спокойствие, с огромным трудом приобретённое им за годы пребывания на чужбине, подобно дровам в камине быстро сгорало. Финской генерал Аксель Пул превращался в прежнего порывистого поручика русской армии Алексея Пулкова.
– Я решительно отказываюсь понимать и тем более принимать такую логику, – бросая в камин берёзовые поленья, говорил он.
– Эта логика есть логика сложившейся ситуации, – точно разъяснял свою позицию Маннергейм. – На все упрёки ко мне со стороны Гитлера я могу теперь отвечать, что если даже великой Германии не удаётся сломить сопротивление советов, то глупо требовать этого от маленькой Финляндии.
– Ваше высокопревосходительство, – дипломатично и мягко повёл свою речь Мирк-Суровцев, поднимаясь из кресла, – я хотел бы в вашем присутствии поблагодарить генерала Пула.
Пулу ничего не оставалось, кроме как оставить в покое камин и повернуться лицом к Суровцеву.
– Пожалуйста, – кивнул бывший генерал свиты его императорского величества Николая II.
– Ваше превосходительство, – подчёркнуто официально и многозначительно начал Сергей Георгиевич, обращаясь уже к Пулу, – я в полной мере сумел оценить вашу открытость, а также истинное благородство, с которым вы вели со мной дела. Я был рад встретить в вашем лице достойного представителя финского генералитета. Наша встреча для меня приятна ещё и тем, что я воочию мог подтвердить своё высокое мнение о вас, как о достойном офицере русской контрразведки, с коим мне посчастливилось плечом к плечу воевать на русско-германском фронте в далёком 1916 году.